Страсти по Оруэллу

Перечитывая Оруэлла. К шестидесятилетию романа

Ужас будущего тоталитарного мира описан у него так предметно, что становится страшно по-настоящему. Это – предметность вещего сна, который узнаешь потом въяве по мурашкам на загривке.

Побочный эффект гениальности – современники обходили стороной Данте: молва утверждала, что он побывал в аду… Наступление и относительно благополучное минование 1984 года мир встретил вздохом облегчения – такова была сила оруэлловского романа.

Смешно: он писал главный антикоммунистический текст столетия, а за ним следили английские спецслужбы, считая его тайным адептом коммунизма! По старой памяти – имели основания, но эту школу, с начальных классов «испанского» романтизма и до последнего звонка послевоенной сталинщины, Оруэлл к тому времени – закончил. И в поколении, ослепленном левой идеей, аттестат интеллектуальной зрелости заслужил одним из первых.

Впрочем, коммунизм, конечно, только частный случай Старшего Брата; речь в романе не о левых и не о правых – речь о человеке и его свободе. Все остальное – подробности.

Открыв сегодня текст, впервые прочитанный в середине восьмидесятых, я взялся было за ехидное выковыривание злободневных деталей, но бросил пустое занятие: подчеркивать пришлось бы все подряд.

Репертуар тоталитаризма (и авторитаризма как его застенчивой разновидности) слишком убог, чтобы что-то могло не повториться.

Двухминутки ненависти, опора на быдло и низкие инстинкты быдла, распухшие и обнаглевшие органы безопасности, двоемыслие интеллектуалов, «пролы» в вечном «припадке патриотизма», смрад нищеты и звон пропагандистских бирюлек, бежавший от правосудия враг народа Эммануил (Абрамович, надо полагать) Голдстейн, страна в кольце врагов…

Все похоже, потому что не может быть непохоже.

Герой романа, Уинстон Смит, работал, в сущности, в отделе борьбы с фальсификацией истории в ущерб интересам Океании… Г-н Медведев, вам привет от г-на Оруэлла!

Привет – Уго Чавесу, Ким Чен Иру, Махмуду Ахмадинежаду, братьям Кастро, братской Джамахирии, Мьянме, мать ее… Всем по периметру.

И какой мелочью, на фоне общего инструментария, смотрится идеология! Казалось бы, где Магомед, где Боливар? Что общего у нашего опившегося нефтью медведя с крылатым конем чучхе?

Презрение к человеку – вот что общее.

К Уинстону Смиту, Киму-Цою, Иванову-Петрову… Презрение – и ежеминутная готовность раздавить любого, кто обнаружит свое человеческое достоинство.

Интеллектуал под прессом власти – главный предмет оруэлловского исследования. Про массы – вскользь… Они не возбудятся всерьез ни из-за чего, кроме описанной у Оруэлла лотереи (или «МММ», добавим мы, живущие в русской разновидности Океании). «Пролы» – надежная опора любого режима! «Не было на свете такой ахинеи, которой бы они не склевали с руки у партии».

Теми же, кто не согласен склевывать ахинею с руки у партии, партия начинает заниматься персонально…

Их безумие – в виде любви к Старшему Брату – приходило после пыток, как у Уинстона Смита в оруэлловском романе и сотен тысяч реальных жертв сталинщины, клявшихся в верности палачу уже на плахе.

В мягком виде (научно называемом «преодоление когнитивного диссонанса») мы только что наблюдали этот психоз радости у тех, кого поставил раком г-н Путин.

Оруэлл описал «стокгольмский синдром» за четверть века до того, как появился этот термин. Описал окончательное – нравственное, что еще страшнее – поражение человека в битве с государственной машиной. Черно и беспросветно в романе. Ни шанса, ни лучика надежды.

Единственный источник света – он сам, Эрик Артур Блэйр, Джордж Оруэлл, человек, сумевший предупредить мир о беде.

Виктор Шендерович, «Ежедневный журнал»

Английский документ

Этот английский документ, брошенный в самиздатовскую бутылку, плывет по волнам истории уже 60 лет. 60 лет назад, когда в СССР сталинское безумие вновь достигло отметки "37 по Берии", Джордж Оруэлл, доброволец интербригад, добровольно ознакомившийся с ласками сталинистов, едва не поставивших его к стенке за рекомендательное письмо к уже замученному ими независимому анархо-коммунисту Андресу Нину, изобрел эту вакцину против тоталитаризма - "1984". Он хотел привить это своей Океании, то есть Англии и США, чтобы они не уподобились ни Остазии, ни Евразии, где скрежетали и давили все вокруг два монстра; две машины убийства и перемалывания людей: новорожденный Китай с Мао и ялтинский союзник – СССР – с дядюшкой Джо.

Оруэлл был сокровищем самиздата. Когда в начале 70-х я впервые увидела его, это был громоздкий фолиант, переплетенный в поношенный лохматый картон, на папиросной бумаге. Переводы были плохие, явно домашнего изготовления. Где "телеэкран", где "телекран", где даже "телескрин". Но было понятно, что это телекамера, недреманное око, соглядатай. Нам, "одинаковым и одиноким", было понятно. В каких-то вариантах перевода "Старший Брат" назывался "Большим Братом", но было понятно: это Сталин, это генсек вроде Андропова (Брежнев ни любви, ни ужаса не вызывал).

Все это было адресовано нам, "советским пациентам". Английский документ с суховатой точностью публицистики и с кошмарной яркостью страшного сна фиксировал элементы нашего быта: голодную и раздетую страну ("еды никогда не было вдоволь, мебель всегда была обшарпанной и шаткой, комнаты – нетопленными, поезда в метро – переполненными, дома – обветшалыми, кофе – гнусным, вода – ледяной, лифты – неисправными, а зимы – нескончаемыми").

Это все было про нас: полиция мысли (КГБ), внутренняя партия (номенклатура), которая жила, как О’Брайен, припеваючи, двухминутки ненависти (к Гольдстейну-Троцкому, к американскому империализму, к Западу, к Белой армии). Даже "комната 101" была. Оттуда на "телескрин" выходили раскаявшиеся диссиденты и зачитывали свои отречения. Слава Богу, не все. Не большинство. Хотя Министерство Любви обязательно ожидало каждого диссидента в финале, и не каждый мог избегнуть настоящей "комнаты 101": спецтюрьмы, карательной психиатрии.

Я ни разу не видела компактного Оруэлла в издании YMCA-Press или "Посева". Он был очень плохо напечатан, и с него невозможно было сделать фото- и ксерокопии, как с компактных и четких "Архипов" ("Архипелаг ГУЛАГ"). Поэтому Оруэлл был на вес золота и на вес крови: не за всякий самиздат давали срок по 70-й статье УК, а за Оруэлла давали. Он был дороже жизни - ведь мы верили, что когда "1984" прочтут, тоталитаризм рухнет.

В конце 70-х в ход пошла система библиотечных абонементов, которой поделились поляки из "Солидарности". Дома у диссидента не было ничего, все было на руках у читателей: "что роздано, то сохранено". А дома была картотека: символ книги (для "1984" – "Тауэр", для "Фермы животных" – "Птичий двор бабушки Татьяны") и псевдонимы читателей. КГБ мог искать Шампольона, чтобы прочитать этот Розеттский камень.

Но мы просчитались. Оруэлл лежит на полках магазинов, на дворе 2009-й, а мир – это опять война (с "принуждением к миру" Грузии и "контртеррористической операцией" в Чечне); незнание – снова сила, и этим займется комиссия по фальсификации истории в интересах "России" (то есть совков и чекистов). Проходят двухминутки ненависти: то к Масхадову, то к Березовскому, то к Бушу, то к Саакашвили. И Россия опять стремится быть "сапогом, наступающим на лицо человечества"; и "Старший Брат" ВВП глумливо улыбается с плакатов и портретов. Совки все еще любят его.

Валерия Новодворская, Грани.ру