Исповедь мужа людоедки

Бывает так: звезда вспыхнет и очень быстро гаснет. А бывает, что из искры возгорается пламя. Из его искры божьей пламя разгорелось только сейчас. Что мы знали о Ясуловиче молодом? Муж Эллочки-людоедки из “12 стульев”, гражданин с собачкой из “Бриллиантовой руки”, наивный автолюбитель из “Золотого теленка”. Кто он нынче? Театральный премьер и символ культового ТЮЗа, страшно востребованный актер кино, преподает сразу в двух вузах. В свои 65 Игорь Ясулович переживает вторую молодость. Наверное, заслужил. “Я человек позднего созревания” — Игорь Николаевич, можно сказать, что сейчас пик вашей карьеры?

Видео дня

— Я об этом не думаю, мне просто повезло. И уверен, что повезло, извините за нескромность, заслуженно. Верность делу, искренняя верность — все-таки 30 лет в Театре киноактера. Когда он развалился, я обращался во многие театры. Везде говорили: да-да, хорошо, но давайте попозже. Что называется, “кормили завтраками”. А потом позвонили из ТЮЗа, предложили сыграть Шабельского в “Иванове”. Так моя судьба и решилась.

— И в 94-м году актер Ясулович родился второй раз?

— Вот уж нет, совершенно. Я и в Театре киноактера, скажем так, недурно играл: и Дромио в “Комедии ошибок” у меня был хороший, и Октавио в “Дурочке”. Так что, считаю, заслужил право работать с одними из лучших театральных режиссеров: Генриеттой Яновской, Камой Гинкасом, Валерием Фокиным, Декланом Донелланом.

— А нет досады: эх, пришло бы это раньше, лет сорок назад?

— Я в этом смысле верю в судьбу, мне кажется, не бывает ничего случайного. Почему-то складывается так, а не иначе. Почему-то я приехал в Москву из Таллина. Почему-то не поступил во множество театральных вузов, а вот во ВГИКе сложилось. А успех… Ну что успех? Что это (хлопает себя по коленкам), массаж такой самолюбия? Да и потом, я знаю свойства своего организма. Наверное, я человек позднего созревания.

— Не спринтер, а марафонец?

— Да, можно сказать и так. Мне доставляет удовольствие долгий бег. Почему с кинематографом еще сложно так было? Там мгновенно надо реагировать на какие-то вещи. А в театре я имею возможность долгого созревания, долгого проживания. Знаю, например, что через год спектакль будет играться лучше, чем на премьере.

— Театр киноактера в те годы считался чем-то второразрядным, чем-то на обочине. Актеры ведущих театров смотрели на вас сверху вниз?

— Что-то такое было. Смотрели сверху вниз скорее не на самих актеров — у нас в театре все-таки были так называемые звезды, люди определенного уровня и положения, — а на то, что происходило на подмостках. Качество все-таки говорило само за себя. Ну, когда вы берете программку, читаете: такая-то роль. И напротив — пять или шесть фамилий. И каким образом держать художественный уровень спектакля, его стилистику при таком количестве разных составов? Лица у театра не было, разнотык: один играет свою игру, другой — свою.

— А если еще и в кино сплошные эпизоды… Так можно заработать огромный такой комплекс маленького-маленького актера.

— Разумеется, можно было остро и болезненно воспринимать какие-то вещи. Когда приходишь на пробы, а утверждают не тебя, а другого… Когда меня только зачислили в Театр киноактера, мой друг актер и писатель Женя Харитонов замечательно так пошутил: а мы, говорит, актеры на фотопробы. И действительно — очень часто моя работа заключалась вот в чем. От пяти до восьми вечера надо было звонить на диспетчерскую “Мосфильма” и говорить: “Здрасьте, это Ясулович”. — “Т-а-ак, у вас завтра… Нет, завтра вы свободны”. Или: “Завтра у вас проба, зайти в такую-то группу к такому-то часу”. Приходишь туда, делают фотопробы. Иногда сценарий дают почитать…

— Это уже как высшая степень доверия, правда?

— Да. Но в то же время существовала и такая вещь. Когда начальник актерского отдела Адольф Михайлович Гуревич чуть ли не насильно заставлял молодых режиссеров брать артистов Театра киноактера. Потому что театру шли отчисления за использование артистов в кино. И с одной стороны, на собраниях актеры у нас часто вставали и говорили: что ж такое, почему нас не снимают? А с другой — иной раз лучше бы и не снимали. Потому что когда идет вал, плановая работа и когда в определенный срок нужно запустить картину, то получается — так: ни рыба ни мясо. “Иногда выгляжу лучше. Когда отдохну” — У вас больше ста ролей в кино — чаще разве что Джигарханян снимался. Какой процент этой “ни рыбы ни мясы”?..

— Слушайте, я пришел в Театр киноактера в 1964 году. Сколько за тридцать лет было поденщины, я вам вряд ли скажу. Но тут, как говорится, суп отдельно, мухи отдельно. Есть высокое творчество, а есть работа, которую надо выполнять, за которую ты получаешь деньги. Есть семья твоя, которую надо кормить. И, как говорил персонаж Горина в “Бароне Мюнхгаузене”: “Я каждый день к девяти прихожу на работу, и должен вам сказать, в этом тоже есть что-то героическое”. Никуда от этого не денешься. Главных ролей в кино мне практически не предлагали. И тут тоже надо понимать… Ну, вы на меня посмотрите. Есть ведь еще и внешние данные…

— Что имеете в виду? Что ваша внешность не подходит для главной роли?

— Я-то могу думать, что подходит. И я могу думать, что я сыграю. А режиссер смотрит: м-м-м, да нет… И тут ничего сделать нельзя. Заканчивая институт, я уже знал, что в советском кино работы большой получать не буду. Никого не хочу обижать — другие лица были нужны. И это правильно, это справедливо. Замечательные ведь были артисты: Николай Рыбников, Валентин Зубков и много других можно вспомнить…

— А мне кажется, в молодости вы были похожи на Вячеслава Тихонова.

— А я вам сейчас расскажу. Очень интересная история была. Одна из первых моих картин была на “Беларусьфильме”, снимал ее Виктор Туров по повести Нилина “Через кладбище”. Меня не хотели утверждать. Сам Нилин — помню его: большой, мощный человек, — посмотрев мою пробу, сказал: “Да ну, он красивый”. Я тогда действительно ничего себе, смазливенький был, а играть нужно было больного сухорукого мальчика, немножечко со сдвигом — блаженного такого. Тем не менее Витя Туров настоял, и я снялся. Только мы закончили картину, на том же “Беларусьфильме” режиссер Владимир Бычков позвал меня попробоваться на главную роль в “Город мастеров”. Но меня не утвердили, потому что сказали: ну какой он герой, он же ущербного мальчика играл. Может, еще и поэтому часто усматривали какую-то ущербность в моем облике.

— Да уж, Игорь Николаевич, ваших героев так жалко бывает.

— Вот тут я не могу с вами согласиться…

— Ну как: инженер ваш из “12 стульев” — несчастный человек: стоит голый на лестничной площадке, дверь захлопнулась. А тут еще Бендер: “За это морду бить надо!”

— А чего его жалеть? Так не веди себя глупо… Вы бы видели, как хохочет зал, когда на встречах со зрителями показываешь им какие-то “нарезки” кадров из фильмов, — просто заливаются все. И никто не жалеет. Приятно же увидеть в таком положении кого-то, а не себя.

— А человек с собачкой из “Бриллиантовой руки”, а автолюбитель из “Золотого теленка”?..

— Ну а этого чего жалеть? Он восторженный.

— Наивно восторженный, глупо восторженный. И опять этот Бендер: “Таких знатоков убивать надо”. Что он на вас взъелся? И в “Черном квадрате” вас в самом начале убивают… Вот извините, пожалуйста, многие говорят, что у вас изможденное, худое и усталое лицо.

— Что есть, то есть. Иногда, когда отдыхаю, выгляжу лучше. Ну да, я же вам и говорю о фактуре. Поэтому в кино и выполнял, что называется, повседневную рутинную работу. В конце концов, к этому надо относиться философски: ты такой, какой ты есть. Ты же себя не переделаешь, не изменишь — природа такова. И что я мог сделать?

— Доказывать, что не верблюд, локтями пихаться, приспосабливаться.

— Нет, локтями ничего не докажешь. И не хочу я. А главное — считаю абсолютно бессмысленным. Это разрушает личность. Наше дело — не будем говорить высокие слова о творчестве — просто работать. А если нет кино, надо работать на подмостках. И работать качественно.

— А в жизни как насчет компромиссов? Ну, там: лицом “торгануть”, к директору гастронома в былые годы подойти, колбаски копченой попросить?

— Я не буду утверждать, что в каких-то житейских делах… Ну да, было. Но если я еду в деревню и мне надо везти туда продукты, ведь там ни черта нет... Но, должен сказать, в такие моменты я чувствовал себя как Альхен из “12 стульев”. Противное чувство. Сейчас могу найти какие-то доводы, чтобы оправдать себя, и все равно это отвратительно было. Несколько раз походишь, потом плюнешь и перестаешь ходить. Потом опять… “Живу в квартире, где текут потолки и рушатся стены” — Нужна квартира — надо к чиновнику на поклон, правда?

— А вот такие вещи, надо сказать, мне никогда не удавались. Что касается простых нормальных людей: улететь нужно или насчет медицины — как-то все получалось. А с чиновниками у меня не слишком ладится. Вот я вам расскажу. Я живу в доме, в котором семья моей жены жила всю жизнь: еще дедушка с бабушкой, потом родители... При советской власти этот дом то вставляли в титул на капремонт, то выключали. Советская власть кончилась. Капремонта мы так и не дождались. По этой же причине долго не могли приватизировать квартиру. И тут, надо сказать, надежда моя укрепилась, потому что через суд мы все-таки приватизировали квартиру. И я подумал: вот — новое время настало, можно добиться справедливости. А потом возникли какие-то инвесторы, которые собрались наконец делать капремонт. И понятно, что у инвесторов свой интерес: они забирают этот дом, а жильцов расселяют. Куда-нибудь подальше, естественно. А живу я в самом центре. Спрашивают: “Чего вы хотите?” — “Мы хотим остаться в этом районе, лучше — в этом доме”. — “Вы же понимаете, что будет сделана реконструкция, вы можете быть только соинвестором”. “А что значит — быть соинвестором?” — спрашиваю. “Ну, вы должны дать деньги”. — “Хорошо, дать деньги — это я понимаю. А процент я тоже буду иметь от прибыли?” — “Какой процент от прибыли?” — “Так какой же я соинвестор? — говорю. — То есть вы предлагаете мне купить квартиру, которую я уже имею?” Потом я писал письма. В разные места: что вот такой-то такой-то, есть у меня такие-то заслуги, есть звания, лауреатства, есть грамота правительства Москвы. А прошу я всего-навсего забрать мою квартиру, а мне выделить равноценную. А если больше, то я заплачу за излишки.

— И чем дело кончилось?

— Отпиской. В общем, мне было сказано: решайте свои проблемы сами. Ну я и решил. Каким образом? Занял деньги, купил квартиру на стадии строительства. Только мы ее ждем уже три года. А живем пока в своей… Вернее, уже не в своей. И платим арендную плату инвестору. За квартиру, которая сейчас в жутком состоянии: текут потолки, рушатся стены… Вот вам, пожалуйста, мои отношения с чиновниками.

— Ну а прийти в кабинет, стукнуть кулаком по столу: в конце концов, я — Ясулович!

— Я могу прийти… Но только знаю, что все это без толку. Каждый должен заниматься своим делом, правильно? Вот мне интересно: придут люди в театр, а мы им скажем: ради бога, извините, мы тут еще не очень сцену подготовили, приходите завтра. Приходят завтра — да нет, сегодня тоже не получится, давайте на неделе. Так можно?! Видимо, у чиновников по другому мозги устроены. “В деревню, в глушь, в баню” — Извините, просто для проверки информации: актриса Ольга Гобзева, которая ушла в монастырь, была вашей женой?

— Нет. Дело в том, что мы несколько раз играли вместе, поэтому, видимо, молва и связывает нас. У нас хорошие отношения с Олей, она замечательный человек. Но жена у меня одна, зовут ее Наталья, и мы женаты больше сорока лет.

— Кто она по профессии?

— Она искусствовед, занимается сценографией, преподает на постановочном факультете Школы-студии МХАТ и в ГИТИСе.

— У кого в вашей семье право последнего слова?

— У нас нет такого — кто главнее, у нас паритет. Это не значит, что такая тишь, гладь и божья благодать — всякое бывает. Но, понимаете, когда сорок лет живешь бок о бок, насчет многих вещей даже не понимаешь: ты это решил или не ты. Диффузия некоторая возникает. Например, мы приняли решение, что из центра добровольно уезжаем. И уезжаем к окружной дороге.

— Ну и правильно — там воздух чище. И ближе к вашей деревне, которая в 400 километрах от Москвы. Просто, извините уж еще раз, мне казалось — это чисто зрительское, — что у вас жена должна быть в доме командиром.

— Судя по ролям, говорите? А вы посмотрите, что я играю в театре. В театре я играю Кулигина в “Грозе”, Шабельского в “Иванове”, Черного монаха в “Черном монахе”, адвоката в “Свидетеле обвинения”, Ротшильда в “Скрипке Ротшильда”, Великого инквизитора в “Нелепой поэмке”. Разные все роли. Так что…

— И часто на вас зрители неправильно реагируют?

— Да нет. Некая бесцеремонность, конечно, иногда случается. Подходят и говорят: “Вы артист, да? Ой, так нравится. Вот только фамилию я вашу не помню”. Ну зачем подходить, если не знаешь фамилию?

— Вам что, сложно сказать: “Я Ясулович”?

— Нет, не сложно, иногда так и говорю. А иногда бывает и так: “Ой, вы артист?” “Нет, — говорю, — вы ошиблись…” Когда ты помоложе, это и курьезно, и приятно, и свидетельство того, что ты становишься популярным и можешь претендовать на какой-то кусочек народной любви. Знаете, раньше, по молодости, я очень не любил одиночество, в школе был общественным, активным. Когда приехал в Москву и поступил во ВГИК, считал вполне естественным, что и во ВГИКе буду этим заниматься. Но как-то меня не выдвигали. Сначала было обидно, очень я удивлялся: чего это меня не зовут, я же активный. А через какое-то время начал понимать преимущество такого положения. Все-таки с годами возникает потребность отгородиться, немножечко передохнуть. Наверное, что-то изнашивается. И должна быть территория, только моя, куда заходить не надо.

— Деревня — как раз то, что нужно?

— Именно то. Во-первых, там можно уйти в лес, и если за целый день встретишь пару человек, то и замечательно… Но вообще, деревня теперь — зрелище печальное. Деревни вымирают. Никто уже землю не распахивает, не сеет. К нашему дому, например, сейчас уже лес подступает. С одной стороны — красиво и поэтично. А с другой — тревожно.

— Почему так далеко забрались — почему не дача в Подмосковье, почему не Рублевка?

— А может, это такой своеобразный снобизм наоборот. Знаете, вот я смотрю на эти тычки: когда ходишь — и все у тебя перед глазами. Дома, дома, дома: чуть ли не друг на друге — зато престижно. Ведь надо заборы возводить высокие. А у нас в деревне забора нет. У нас стоят вбитые столбики и слеги на них — чтобы скот не заходил. Все открыто: простор, воля. И в смысле удобств все замечательно, потому что есть на участке колодец. И баня есть. Баня по-черному, а это особая история.

— Все лето в деревне проводите?

— Сколько получается. К сожалению, меньше месяца был в этом году.

— Где вам комфортнее: здесь или там?

— Здесь есть дело, которое я должен делать…

— Когда на пенсию выйдете, согласны уехать в деревню?

— А я и так на пенсии.

— Вы меня поняли — когда настанет время уйти из театра?

— Нет. Из театра, думаю, меня вынесут.