Литературный конкурс. Перебоев в смерти нет

Позавчера умер лучший друг моего отца. Я знал его буквально с пелёнок, и до последнего дня он оставался для меня дядей Женей -- статным усатым седовласым красавцем, элегантно одетым, от которого приятно пахло одеколоном, а в дипломате всегда было место бутылке коньяка. В моей памяти их всегда будет трое: дядя Вова Новицкий, дядя Женя Антипов и мой папа, последний из могикан. Авиамеханики, выпускники КИИГА 1970 года...

В детстве смерть проходила для меня в фоновом режиме. Родители (особенно мама) всячески ограждали меня от жизненных трагедий среди родственников и друзей. Конечно, когда я слышал гнетущую мелодию, выводимую духовыми или небольшим оркестром на улице, я понимал, что это похороны. Слово без содержания. Мне кажется, что, пребывая в детском саду, я тоже в аудио режиме уловил чью-то смерть. Судя по времени, это был Андропов...

Когда я ходил в старшую садиковскую группу, умерла моя бабушка -- бабушка Галя, мама моей мамы, Проскура Галина Васильевна, в девичестве Пелех. Ей было 53. Мне не было и шести. Мама тогда отвела меня к соседям и уехала в Великие Сорочинцы. Это случилось зимой, но я почувствовал изменения только в конце мая. Как раз после аварии на Чернобыльской АЭС. Значительно позже я понял, зачем тем летом мама отвезла меня к людям, которых я не знал, в незнакомый город Клин. Оставшуюся часть лета (впрочем, как и лето 87-го) я провёл в Зубовке...

С тех пор мама каждый год в памятные дни вспоминала свою маму в семейном кругу. Я видел, что в её глазах стоят слёзы, но сам реагировал совершенно спокойно: моя память о бабушке Гале была фрагментарной и поддерживалась с помощью фотографий. Какие-то обрывки: вот я дую в горн в пионерской комнате; вот бабушка несёт меня на плечах с работы (то есть, из школы) домой мимо Нэтэчи; вот нас вывозят на дальниё пляж на Псле; вот бабушка в который раз обнаруживает меня у соседей с куском поджаренной «Докторской» в руке… А вот я на кладбище, у могилы бабушки, и я не могу понять, что здесь делаю. Мне неуютно и хочется домой. Под этим надгробием моей бабушки несравнимо меньше, чем в том тексте, который я сейчас пишу. Я был на кладбище в Сорочинцах лишь однажды, очень давно, и не испытываю по этому поводу никаких эмоций. И сейчас я готовлю себя к тому, что моя дочь будет вспоминать о своей бабушке Наташе лишь тогда, когда я буду просматривать старые фото...

Безликая смерть по телевизору -- не киногероев, а реальных людей -- была традиционным фоном. Услышав первые звуки музыкальной заставки "Международной панорамы", я убегал от страха на кухню. Потом возвращался и с интересом наблюдал: двое из Ганди, Улаф Пальме, шаттл "Дискавери", Бейрут, Сектор Газы, вывод войск из Афганистана...

Летом 1990-го в Сорочинцы приехал мой друг Богдан (Игоревич Мотузенко). За год до конца Советского Союза местные пенсионеры вовсю выписывали периодику, и в почтовом ящике моего дедушки, Проскуры Василия Панасовича, можно было найти "Комсомольскую правду", "Роман-газету", "За рулём". Тёплый вечер 16 августа 1990-го запомнился мне отчётливо: мы с Богданом забираем прессу, прибегаем во двор, садимся на крыльце, берём "Комсомолку": погиб Виктор Цой. Вчера. Мне было одиннадцать, и в то время я скорее слышал "Кино", чем слушал. Эта смерть открыла для меня людей, которые формируют информационное пространство, с другой стороны. Пожалуй, смерть Цоя была для меня более реальной, чем смерть бабушки Гали...

Потом я стал слушать "Queen". Это была совсем другая смерть. Когда я смотрю клип на "I'm going slightly mad", я плачу. И восхищаюсь. Четыре года человек не просто жил с приговором -- он творил. Творил, пока оставались силы.

В отличие от "Кино" и "Queen", "Nirvana" я начал слушать до того, как... При всей симпатии к творчеству Кобейна, я всегда помню его слова о том, что его несказанно удивляет, что все эти люди приходят на их концерты -- послушать вот ЭТО, да ещё и денег заплатить. Думаю, что "Nirvana" останется в истории скорее в связи с выстрелом из ружья, нежели в связи с альбомом "Nevermind"... По крайней мере, судьба всей сиэттльской тусовки конца 80-х наталкивает на подобную мысль.

В 97-м повис в петле Майк Хатчинс. 37 лет. Ни болезней, ни кризиса жанра. Любовь -- это такая игра... (ну, и дальше -- по графу де ля Фэр).

Увлечение современной музыкой (то есть, от Эливса, Чака, Джерри Ли) естественным образом привело меня к череде трагедий с 1969 по 1971 год, когда в возрасте 27-ми лет ушли из жизни Брайан Джонс, Джими Хендрикс, Джанис Джоплин, Джим Моррисон. В 27 застрелился Кобейн. Едва переступив 28, разбился Цой. Не дотянул до 30 Марк Болан...

Кстати, о возрасте, в котором расстался с жизнью лидер INXS, пел в своё время Владимир Семёнович Высоцкий:

«С меня при цифре 37 в момент слетает хмель.

Вот и сейчас как холодом подуло:

Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль

И Маяковский лег виском на дуло.

Задержимся на цифре 37. Коварен бог -

Ребром вопрос поставил: или - или.

На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо,

А нынешние как-то проскочили.»

Вот и он – проскочил. Ненадолго… В 1977-м в 42 года ушёл Элвис. Летом 1980-го умерли Высоцкий и Дассен. Высоцкому 42, Дассену почти. В конце 80-го убит Джон Леннон. Ему было 40.

“Тут критик воскликнет: “Здесь всё в мрачном свете..."" Да, конечно, есть долгожители и среди музыкантов (и других творческих людей). Но их как-то ощутимо меньше, чем всяких Джугашвили, Пиночетов и Рейганов, не говоря уже о многочисленной мелкой шушере, которую почему-то принято называть «сильными мира сего». Наверное, душа у них не той системы. Не болит. Болят у них другие части организма, которые зачастую можно вылечить…

Летом 1994-го умер дедушка Ефим – Казановский Ефим Остапович, педагог и шахматист, человек, во многом меня сформировавший. «Ну, что, рискнём?» -- вопрошал дедушка. «Рискнём!» -- отвечал внучек, и мы шли за «заварными» и «пеньками» в кондитерскую, которая сейчас превратилась в «Репризу». К школе он подвёл меня во всеоружии: я играл в шахматы, шашки, карты (это -- заслуга мамы); дёргал струны мандолины, пел «Крутится-вертится шар голубой», декламировал «Белеет парус одинокий», рисовал акварелью и клеил в большой альбом этикетки от бутылок с винно-водочным прошлым. Долгое время я думал, что дедушка Ефим – сибиряк, а в Киеве оказался потому лишь, что мой отец (один из трёх его детей) в своё время поступил в КИИГА. Много позже я узнал, что Ефим Остапович – из Хмельницкого, а фамилия, которую носит наша семья – отнюдь не польская (в нашем случае).

В 70 лет дедушка, заложив руки за спину, степенно выхаживал со мной по нашему микрорайону: в неснашиваемых полуботинках, в «вечном костюме», жилетке и шляпе. В 80 он оказался в другой стране. В детстве он вряд ли ощутил изменение социально-политического устройства империи. Позже, в результате «стремительного отступления» от Одессы и переброски на Дальний Восток, он, отвоевав своё, осел под Читой. Был типичным представителем периферийной интеллигенции. Вышел на пенсию. А потом, возможно, неожиданно для себя, вернулся на Украину. Всю сознательную жизнь Ефим Остапович провёл в Стране Советов и считал себя советским человеком. У него была пристойная пенсия, сберкнижка, квартира как ветерану войны, льготная очередь на автомобиль, уважение в обществе, верная жена, любящая семья младшего сына. И ещё семьи дочери и старшего сына, о которых он вспоминал (при мне) крайне редко. Спокойная старость. Во второй половине 80-х – начале 90-х я был ребёнком, и для меня Советский Союз ассоциировался исключительно с Горбачёвым и Перестройкой, поэтому мне сложно судить, что чувствовали взрослые, когда их устоявшийся мир катился в тартарары… В последние два года дедушка Ефим сильно сдал. В 92-м они с бабушкой ещё приезжали к нам на Татарку. А потом он практически перестал выходить на улицу. А когда я приходил к ним на Тургеневскую, он начинал вспоминать о войне, Сталине, Рокоссовском, и заканчивалось всё это слезами… Хотя раньше он о войне не вспоминал вообще.

Ближе к вечеру одного из жарких сорочинских дней я узнал, что дедушки не стало. И, опять-таки, я отнёсся к этому как к данности. Не то, чтобы я хотел казаться мужественным и сдерживал слёзы: их просто не было. Тогда мы вернулись в Киев, но меня оставили сидеть с сестрой дома. И впервые на могиле дедушки я побывал спустя более чем десять лет…

Другой мой дедушка, Василий Панасович, был типичным представителем сельской интеллигенции. Детство его прошло в с. Зубовка, под Миргородом. Он закончил ВУЗ в Харькове, какое-то время жил в посёлке Просяная Днепропетровской области, где сначала появилась на свет дочь Наташа (моя мама), а потом и сын Саша. Во второй половине 60-х семья Проскур перебралась в с. Великие Сорочинцы. Сейчас мне трудно представить, кем работал дед со своим высшим экономическим – род его деятельности до выхода на пенсию был мне не известен. Потом он выпускал газету-листок, где сам был автором большинства статей. У нас был большой огород, работа на котором была для деда повинностью: он не был «человеком земли». Дворовое хозяйство вызывало у него сходные эмоции. Смена политического устройства нашла яркое отражение в его хозяйском лексиконе: выгоняя со двора кур, он в сердцах вопил: «Ууух, бандэрюги! Щоб вы повыздыхали!» Вероятно, независимостью Украины дед Вася проникся не вполне.

Он любил порыбачить. Вечером уходил в школу, где собирался клуб картёжников.

К концу 80-х у него наметилось новое увлечение с коммерческим уклоном: собирание бутылок. Благодаря его рейдам, за лето удавалось сдать бутылок на пару сотен рублей. К середине 90-х стекло обесценилось, а потом закрылся пункт приёмки. И на чердаке летней кухни остались внушительные залежи…

Влияние деда Васи на меня не очевидно. Пока была жива бабушка Галя, дед со мной исключительно рыбачил. Когда бабушка умерла, мы проводили три летних месяца вместе: трапезничали, ловили рыбу, смотрели по вечерам телевизор, по субботам ходили в баню…

Во второй половине 90-х дед Вася резко сдал. Тогда я не мог адекватно сопоставить его возраст и его физическое состояние, но сейчас понимаю, что для человека, которому едва перевалило за 65, он выглядел неважно. Возможно, уже тогда он был болен. Нам об этом не говорили. Ему тоже. Только когда его перевезли в Киев под предлогом того, что ему будет тяжело одному пережить очередную зиму, из обрывков разговоров его детей – моей мамы и моего дяди, я выхватил слово «рак». Несмотря на то, что Сорочинцы не были его родным селом, он не хотел уезжать. Город его проглотил. Первые полгода он ещё держался. А потом – видимо, болезнь стала прогрессировать… Как-то я приехал проведать деда (он жил тогда на Оболони) и увидел перед собой почти чужого человека: совсем недавно это был крепкий, плотный, с хлебобулочно-кисломолочным животиком, пожилой мужчина, легко заигрывавший с женщинами. И вдруг – кожа да кости, да обречённый взгляд. Было страшно. И грустно…

Поздней осенью 1998-го два внука и старшая внучка прощались с дедушкой Васей. Тогда я понял, почему раньше меня ограждали от проводов: отсутствие осознания лишает смыла наше присутствие. Мне было 19 лет, двоюродной сестре 17, двоюродному брату 13. Мы стояли у гроба в оболонской квартире и не могли сопоставить усопшего с нашим дедом. На кладбище нас не взяли… Я до сих пор не был на его могиле, но могу только догадываться, каким чужим для него стал последний приют. Ему следовало бы упокоиться рядом со своей женой, в Сорочинцах.

В том же 98-м не стало ещё одной знаковой фигуры мирового шоубиза. И не то, чтобы музыкант – просто, женщина, без которой невозможно было представить… Вспоминается расхожая шутка: «А сейчас – Линда и пол-МакКартни!». Линда Истман, одна из двух роковых женщин в истории распада «Битлз», жена одного из богатейших музыкантов мира – умерла от рака. 56 лет. What money? What the fucking money?!?

“We've been calling it love

But it's a dream we're going through"

Прасковья Фёдоровна Казановская (до замужества Судейкина), она же бабушка Пана. Как утверждала моя мама – из старообрядцев – правда, я так и не понял, находило ли это отражение в самой бабушке. Разве что в её аполитичности и истовой привязанности к земле.

Локомотив семьи. Человек, не представлявший жизни без работы. В свои восемьдесят она тащилась куда-то под Борисполь, чтобы поковыряться в земле, да потом ещё притащить чего-то домой. Рассада помидоров на подоконниках в обрезанных пакетах из-под кефира. Какие-то чередующиеся квартиранты, тушеная скисшая капуста, варенье двадцатилетней выдержки…

Когда я родился, бабушка уже была пенсионеркой. Тем не менее, она нашла бухгалтерскую подработку. Возвращаясь после обеда домой, она неизменно находила нас с дедушкой Ефимом в самом благостном расположении духа…

Влияние на меня бабушки Паны столь же сомнительно, как и деда Васи. Всё-таки, педагоги – люди особенные…

До распада Союза бабушка регулярно летала к своим детям и внукам на Дальний Восток. А ей было уже под семьдесят… Оттуда она привозила маринованные грибы («нечернобыльские» J) и красную икру…

После смерти дедушки Ефима бабушка стала принимать квартирантов. Попытки моей мамы поселить бабушку у нас провалились. Бабушка предпочла жить с чужими людьми, но в своей квартире J.

Бабушка всегда была под завязку запакована разнообразными лекарствами и во множестве их потребляла. Уж не знаю, благодаря или вопреки этому, она до конца сохраняла завидную активность. Но в последние два года с ней бывало сложно общаться – склероз имел место быть. Незадолго до смерти бабушка сняла с книжки какие-то отложенные пенсии и отдала их мне. Распорядился я деньгами максимально неразумно – потратил на одну хорошую девушку…

Стоя у гроба в сухом осеннем дворе старого дома на Тургеневской, где сначала в коммуналке, а потом в двухкомнатной квартире провела двадцать лет жизни Паша Фёдоровна, я понимал, что она так и не сжилась ни с Киевом, ни с Украиной. Ни даже со своим двором. И вся её жизнь здесь – воспоминания о жизни там, на востоке РСФСР…

Ефим Остапович и Прасковья Фёдоровна Казановские покоятся под одной гранитной плитой на Северном кладбище под Киевом. И мне искренне жаль их детей и внуков, моих географически далёких родственников…

С годами я становлюсь сентиментальнее. Недалёк тот час, когда я буду рыдать над «Бриллиантовой рукой»…

В конце 2001-го тихо ушёл «Тихий Битл» Джордж Харрисон. Рак лёгких с переходом на мозг. Большинство песен для посмертного альбома записаны в последний год жизни.

“I really want to see you

Really want to be with you

Really want to see you lord

But it takes so long, my lord

My sweet lord""

Май 2002-го года вызвал целую бурю эмоций. И теперь я без труда могу представить людей во всём мире в декабре 1980-го. Сейчас, как и тогда, закончилась Эпоха.

Умер один из Символов современной Украины. Я смотрел выпуски новостей и не мог сдержать слёз. Растерянность. Что же теперь будет? Как показали пять лет, прошедшие со дня смерти В. В. Лобановского, ничего хорошего… Создаётся впечатление, что кроме него в клубе вообще нет достойных коучей и менеджеров. И каждая тварь прикрывается светлой памятью. Sick!

А лето 2002-го добило меня окончательно. Мой школьный друг связывал себя узами брака в Чугуеве, а я ехал с отцом в поезде в южном направлении. Это были первые похороны в моей жизни. До приезда в Кировоград я ещё держался, но потом… Да, тяжеловато писать… Когда гроб, в котором лежал брат моей мамы, дядя Саша, вынесли и поставили во дворе безликой кировоградской многоэтажки, успокаивать меня пришлось даже его дочери, моей двоюродной сестре Лене. Я оказался в том мире, который у меня никак не ассоциировался с покойным, поскольку мы с ним пересекались либо летом в Сорочинцах, либо во время его командировок в Киев. И мир этот мне совсем не понравился. И некоторые люди, которые стояли рядом со мной на кладбище и сидели после в кафе, вызывали у меня как минимум недоумение…

На пластинках из его коллекции (по крайней мере, на тех, что я не угробил) я вырос. Спионеренные у него блокноты с марками стали основой моего собрания. В детстве я побаивался его. Но впоследствии он вызывал исключительно положительные эмоции. Не знаю, как это сочетается, но он был жесткий и добродушный в одночасье. Наверное, можно перефразировать «Браво»: «Если бы не «Роллинги» с «Битлами», дядя Саша был бы сам не свой…» Да, я любил его. После смерти деда Васи вопрос наследства заметно подпортил отношение между нашими семьями. После смерти дяди Саши отношения прекратились. И я не могу найти оправдания тому, что люди, с которыми я вырос и делил кров, исчезли из моей жизни…

Я и ранее задумывался над тем, почему в подавляющем большинстве случаев на похоронах звучит одна и та же мелодия 170-тилетней давности? Люди отлично понимают, зачем они собрались. Предать тело земле и пожалеть себя. А тут ещё эти господа, выдувающие медь… Не знаю, не знаю… Я не считаю, что стоит нагнетать атмосферу тоски и страха, чему безусловно способствует этот марш. Кладбище – место упокоения. И живым хорошо бы подумать о вечном и о бренности. Хотя бы здесь. Хотя бы сейчас.

Думаю, люди должны более предусмотрительно относиться к своему уходу. Написать в завещании: «Прошу провести церемонию под мелодию “Stay (far away, so close)" U2». Или «Когда мы уйдём» «Машины Времени». И всё.

Хотя, конечно, Бог располагает...

Видимо, папа тоже не очень любит приевшееся произведение Шопена. И на похоронах 16.12.2006 музыки не было вообще. Было много людей. Могло быть ещё больше. Были женщины, о которых раньше я только слышал. Что сказать? Моя мама была лучшим человеком в мире.

Наташа Проскура родилась 12 апреля 1954 года в пгт Просяная Днепропетровской области. Школу окончила в с. Великие Сорочинцы Полтавской области. С 1971 по 1976 училась на факультете кибернетики в Университете им. Т.Г. Шевченко г. Киева. В 1979-м появился я. В 1991-м – моя сестра Катя. О жизни мамы (и других родственников) я напишу в другом произведении. А пока… Как я понял, рак диагностировали в 2003-м. Специфическое желание ограждать своих детей от негатива привело к тому, что диагноз я узнал только накануне смерти, да и то – от врача. Вот и тогда, ранней осенью 2003-го, я пребывал в состоянии условной эйфории от формального создания новой семьи Казановских. Летом 2006-го мама вовсю возилась с внучкой Ксеней – и в Киеве, и в Сорочинцах… А осенью был период, когда мы не ездили друг к другу в гости. Находились какие-то предлоги для переноса визитов… Как-то, побывав на «Фармаке», я решил, что, как говорится, пора уже и честь знать – и поднялся на Татарку… Физически от моей мамы осталась половина. Это был результат химиотерапии. До последнего дня поддерживалась версия, что для повторной химиотерапии нужно «просто» поднять гемоглобин. А так – внутренние органы в норме. А отчего жидкость не выходит? Да, собственно, откачаем. А потом откачивать отказались. Даже на Ломоносова. Такое впечатление, что даже папа не до конца осознавал ситуацию. Иначе мы бы ни за что не повезли маму в больницу на Рижскую, где, якобы, должны были помочь. Вечером 12-го декабря я дождался дежурного хирурга. Помню, как обрадовался, увидев, что это тот самый врач, который оперировал меня весной 2003-го. Любитель спуска по горным рекам… И так он был убедителен в своём нежелании «брать ответственность». Вот, завтра утром, соберём консилиум… Почему было просто не сказать?!? А так, утром 13-го папа «убедил» ребят со «скорой», и маму привезли на Рижскую. Я поехал на Верховинную, поскольку думал, что нужно получить на руки диагноз, чтобы делать что-то дальше… И получил. Три недели назад маме сказали, что у неё есть две, максимум три недели.

Вечером я приехал на Рижскую. И это был самый ужасный вечер в моей жизни. Потому что я знал. Папа просил, чтобы я подменил его и остался на ночь. Но я не мог высидеть рядом с мамой дольше минуты – убегал в санузел, выплакаться. Особенно когда она пыталась приподняться и просила, чтобы мы увезли её домой. Она не хотела умирать в больнице. «Завтра мы отвезём тебя, обязательно» -- думал я, возвращаясь на Оболонь. Но домой мама так и не вернулась. Через пять часов её не стало.

16 декабря 2006 года Наталья Васильевна Казановская была похоронена на Северном кладбище, недалеко от родителей папы, относительно недалеко от своего отца и в 300км от своей мамы.

Было холодно, ветрено и пусто. Ирреальность происходящего помогала держать себя в руках. Но в кафе, когда начали говорить подруги -- сокурсницы и коллеги по работе, я расклеился…

Спасибо всем.

Когда я вернулся с Татарки на Оболонь, наша семья стала неполноценной. Со смертью мамы её не стало вовсе.

Папа – сторонник мемориального аскетизма. В отличие от меня, он реально смотрит на вещи. Я же считаю, что каждый человек (если, разумеется, у него при жизни не сложились предпосылки для того, чтобы о нём помнили не только близкие люди) заслуживает не только статистического упоминания. Я хотел бы, чтобы любой из проходящих мимо мог при желании подойти и посмотреть. Уж не говорю о потенциально возможных родных, которые могут появиться на свет в будущем. Яркий пример -- у меня перед глазами: моя сестра практически ничего не знает о своих дедушках и бабушках. Поэтому, в идеале, я хотел бы установить на участке фоторамку, подгрузить в неё большую часть фотографий, где запечатлена мама (а их не так уж и много): подошёл, нажал кнопочку – и увидел…

Такая вот мечта. С надеждой на кардинальное изменение уровня духовного развития сограждан.

“Мамо знаєш я

Мамо знаєш

Небо і земля

Ти чекаєш

А я...я шукаю її"

Для меня было очень важно, чтобы этот человек побывал со мной у мамы. И он побывал. Спасибо за понимание…

Вот так и вырисовалась история одной семьи. Проскуры Василий и Галина, их дети Саша и Наташа. Только благодаря деду Васе средняя продолжительность жизни составила 54 года. Не очень весело для прямых потомков, не правда ли? Шучу, конечно…

Мой папа живёт в Киеве уже более сорока лет. Из своих неполных шестидесяти. Украинцем он стал вряд ли, но киевлянином – более чем. Естественно, со студенческих лет формировался круг его общения, появлялись друзья и хорошие знакомые. В обществе многих из них мне посчастливилось побывать. Папины друзья-сокурсники, коллеги по КБ КП собирались в нашей однокомнатной квартире или у соседей-приятелей двумя этажами ниже, чего-то праздновали, веселились. Потом папа брал в руки гитару и проникновенно исполнял романсы. В детстве я с нетерпением ждал, когда гости соберутся вновь. И до сих пор я люблю, когда приходят в гости. Да, и сам не прочь…

После ухода отца из КБ и переквалификации его в плиточных дел мастера круг общения заметно переменился. Но, положа руку на сердце, я не назову ни одного человека из появившихся в его окружении в последние 15 лет, кого можно бы было отнести к кругу общения, сложившемуся к началу 80-х годов. Эти люди – просто другие. И всё.

А те, что не другие – стали уходить с конца 90-х. Вот на Татарке стал появляться бывший коллега, которого все называли Шурик – а вот папа едет на его похороны… Когда умер дядя Вова Новицкий, папин сокурсник, я и не скажу… Вскоре после мамы умер дядя Алик Гусев – человек, перед которым в детстве я преклонялся за его чувство юмора. Душа компании. Мастер рассказа. О поездке в Махачкалу он умел рассказать так, что Жюль Верн и Буссенар стыдливо прятались на книжных полках. «Заходим мы с Лёксом в магазин…». Так моего папу никто не называл J.

И вот – не стало дяди Жени Антипова. Думаю, самого близкого папе человека. Самого близкого мне человека из папиного окружения…

Те несколько старожилов, что остались – по ним судьба тоже прокатилась беспощадно. У одного от рака умерла дочь, другой сам чудом жив остался.

Когда я выхаживал дождливым вечером в конце мая по коридору кардиохирургии на Красном Хуторе, я думал: «Что за чёрт? Не слишком ли круто нас прижало?» «Сначала думали – разрыв аорты. Но – жив, значит, ошиблись» -- разглагольствовал дежурный врач. Что тогда случилось с папой, так никто определить и не смог… Так и живём. При этом я склонен считать себя оптимистом…

В завершение – пару слов о трансформации моего отношения к смерти.

В глубоком детстве мысли по поводу меня не посещали. Лет с десяти мои переживания были гиперреалистичными. Бравируя перед своими младшими братьями-сёстрами, сам я приходил в ужас, представляя себя в толще земли. Черви и скелеты время от времени не давали мне уснуть. В ещё больший ужас приводили истории о заживо погребённых. Когда я увидел отголосок этих детских страхов в «Килл Билл 2», мне было очень не по себе J

Ознакомление с эпосам разных народов и прочтение Библии немного сместило акценты, а знакомство с творчеством группы «Крематорий» в середине 90-х заметно изменило моё отношение к вопросу.

Смерть дяди Саши наполнила реальным содержанием фразу «человек смертен» применительно именно ко мне. Не в том смысле, что надо мной завис некий Дамоклов меч. Нет, просто стало понятно, что жизнь как таковая – благо условное и безусловно временное. И прожить жизнь можно легко. Гораздо труднее наполнить её смыслом. Смыслом жизни. Продолжение рода? Отнюдь. С определённым участием с моей стороны на свет появилась дочь Ксения. Возможно, будут и другие дети. Я не являюсь определяющим звеном в данном вопросе. Но смысл жизни вряд ли определяется чем-то, что находится вне меня. Именно исходя из этих соображений, я нахожу оправдание своему существованию только в том, что я пишу, играю, пою. Собственно, ничего другого я и делать-то не умею. И не хочу учиться J Моё творчество, каким бы наивным оно ни было, отражает влияние окружающего мира на меня и мои переживания по этому поводу. Я уже писал об этом в «Тошности», поэтому продолжать не буду…

После смерти мамы мне очень помог Уэльбек. Его «Элементарные частицы» попали на благодатную почву. Именно его безэмоциональность, сухость изложения жизни и научная лаконичность в описании смерти позволили по-другому взглянуть на происходящее.

Один из немногих (если не единственный) вопрос, возникающий в процессе размышлений о смерти, звучит строкой из песни «Алисы»: «Что оставим мы после себя?». Хотя в большинстве случаев тексты Кинчева на меня не проецируются. Я гибели не чую и ненавидеть не умею. Я скорее кухонный философ, нежели бунтующий уличный романтик. Страшно ли умирать? Да, наверное. Но пока есть время – я стараюсь жить, любить и творить. Спасибо всем тем, кто принимает в этом посильное участие.P.S.: Отдельное спасибо Жозе Сарамаго за его роман «Перебои в смерти» как пример отношения к вопросам бытия человека, которому перевалило за 80-т.