Литературный конкурс. Пластилиновый рай

- У меня нос пластилиновый.

Видео дня

- Да? - удивляется Францкевич, склоняется к моему лицу и вдруг  хватает меня за нос.

- Больно, - гундосю я.

- Да, пластилиновый - соглашается Францкевич. - Но мне по душе история про старуху и внука.

- Это вымысел,- говорю я, хлюпая носом. -  Прототип старухи жив. Улица Кутузова 22, кв. 1, в полуподвале.

- У-у, - произносит Францкевич.

- И имя и фамилия у нее есть, -  я  вызывающе сморкаюсь, - есть и внучка Лизавета. Но… Вот Головецкий…

- Что он?

- Не знаю почему, но он единственный, кого я не опошлил в своей литературе. Прости, Франц,  тебя я полюбил сразу, а его постепенно. Тут много слов, но и они не оказались препятствием. Он просит, чтобы я описал встречу со  своей матерью.

- Соври.

- Ему? Не получится. Тебе могу.

- Сожалею.

- Фра-а-анц, сука – я, а не ты, не ты даешь мне повод соврать, я сам себе повод. А старуха… Что старуха? Мне нравится эта история. Они жили на Привокзальной. Трамваи туда-сюда, но в квартире безмолвие. Потолки – четыре двадцать, две комнаты, огромное зеркало в прихожей. Молчи, Франц. Старуха в сером плаще стоит перед зеркалом. Старуха разрезает ножницами серую плащевую ткань. Старуха шьет на старой швейной машинке. Старуха и внук вдвоем в зеркале. Она – в укороченном плаще, он – в серой куртке из той же ткани.

- Пионеры, - говорит старуха и, допустим, салютует. В отражении  портрет Ленина в другой комнате.

- Хм, - произносит Францкевич.

- Я не знаю, что она говорит, но может быть и: «Пионеры, к борьбе за дело Коммунистической Партии будьте готовы!» И внук отвечает зеркалу: «Всегда готовы!» Или салютует, но молча, без иронии.

- А мать? - спрашивает вдруг Францкевич.

- Моя мать?

- Не ломайся.

- Ты как Головецкий. Фух. Мне двадцать два года, я еду в Куйбышев – командировка – уточнить чертежи по второй линии конвейера. Приехал под вечер. Гулял по набережной. Танцплощадка. «Городок провинциальный, летняя жара…» Разглядываю девушек. Самые красивые – на Волге. Ночь в номере гостиницы, кажется, многоместный, не помню. Начальника КБ помню. Развернул чертежи и на меня: «У тебя здесь девка?» Интеллигентный человек – и так пошло. Да, в чертежах ерунда, не стоило приезжать, но я и не потому сюда приехал. Куйбышев рядом с Тольятти, а в Тольятти – мать. От отца узнал. Эту бузу с чертежами я и заварил.

- Нет, -  говорю, - девки, - упирая на девку, - у меня здесь нет. Внесите изменения согласно проекту.

Съел. Через три дня будет готово. Сажусь на автобус и – в Тольятти. У меня есть сестра, старшая. Ты не знал? Мать от отца сбежала не одна, с ней, когда мне было шесть лет, сестра – на два года старше меня. С тех пор – ни гу-гу. Мать. А сестра написала письмо отцу, через шестнадцать лет. Я женат, у меня – сын и высшее образование. Мне необходимо было это продемонстрировать.

- А сейчас зачем?

- Тут Головецкий. Моя корысть всегда под ногами. Лень поднять. Упала монета – орел или решка. Тогда – орел. Но прошло еще столько же лет и Головецкий спрашивает: «А что на второй стороне?» А старуха ему неинтересна. У нее муж был сыном предводителя дворянства в Малороссии, (старуха из крестьян), а Головецкому наплевать. Мать – слезы давние, высохли, а тут – пишу и плачу. Старуха и внук гуляют по городу. Осень. Дождь. Стоят под огромным супермаркетом. Внук замерз, тянет бабку внутрь. Она решается. Входят в мир иной. Тепло, чисто, музыка. Очень дорогой рай. Ангелы в униформе улыбаются. Много света. На втором этаже детские товары. Внук со старухой не представляли, что в мире существуют такие игрушки. И вдруг – детская площадка. На огромном голубом ковре – горки, туннели, лестницы, мячи, надувные замки, огромные плюшевые звери – все, что можно пожелать в шесть лет и даже больше. И бесплатно. (Старуха поинтересовалась).  У меня в детстве, кроме пластилина, ничего не было. Я лепил рай из пластилина. Я в нем живу до сих пор.

В Тольятти нашел сестру. Едем с ней в автобусе на водохранилище; мать – директор яхт-клуба. Клуб на острове. Арендуем лодку, я гребу. Жара, стрекозы над водой, лодка утыкается носом в песок.

- Жди здесь, - говорит сестра. -  Я ее подготовлю.

Жду. Вокруг яхты, номенклатурные работники в плавках, шлюхи и советская попса из репродуктора. Соображаю, что – бордель. Появляется сестра.

- Идем.

В просторном сарае окна занавешены циновками. Полумрак. Стол директорский. Она за столом, обхватив голову руками. При моем появлении, вскакивает,  стремительно идет навстречу, вся в слезах, пожилая полнеющая женщина.  «Сейчас прижмет к груди», - мелькает мысль. Прижимает, порывисто отстраняется, чтоб разглядеть родные до боли черты, всхлипывает и вновь прижимает к себе. Сестра спокойно, слишком спокойно наблюдает. Сцена из «Без вины виноватых». Чувствуешь сомнение? А вдруг все было не так? Измучившаяся от себя самой мать, страдающий без нее сын, разрывающаяся между ними сестра – совсем другой сюжет. Но были: блудный сын, блудная мать, чужая сестра и ничего общего с библейским сюжетом. Библия на любви стоит, а здесь ее не было. Я из любопытства приехал, на белом коне, доказать себя по глупости сердца. Если и были в этой сцене виноватые, так это я тогдашний, до сих пор собой не прощенный. Обратно гребу, демонстрируя мускулатуру. Мать не сводит с меня глаз. Над нами набухшие дождем облака, я жажду бури, я сильнее бури!

На автобусной остановке мать стала заигрывать с подвыпившим мужиченкой. Сестра прятала глаза. Ей было стыдно за мать, но только передо мной. Я почувствовал, что это обыкновенно так, что это уже природа моей-нашей матери.

В городе взяли в гастрономе бутылку водки и зашли к сестре… Стоп. Ведь был еще брат. Мальчишка лет двенадцати. Сын моей матери от предпоследнего брака. Плескался возле берега на острове. Она познакомила нас. Я забыл имя. Знаю, что вспомню, но когда? И куда он делся? Сестра (год, как разведена) ушла за Тимофеем в садик, потом укладывала его спать (моя мать – бабушка; своего сына я ее внуком не считал), сама заснула, а мы пили на кухне водку. Дождь пошел. Я изображал из себя немало прожившего, мать каялась в неустроенности. Ей, может быть, и было стыдно, оттого она всю историю своей жизни обставляла неудачами, чтобы я, не дай бог, не пожалел, что остался без нее. Она так и сказала: «Я тебя потому отцу оставила, что знала: он и выкормит и выучит. И не ошиблась». Сейчас я бы заорал на нее благим матом, о том, что отец неделю выл по ночам, о том, как я рыдал  в одиночестве и звал «мама-мамочка-я-соскучился», и тогда в шесть лет почувствовал свою ущербность потому, что она предпочла сестру мне; заорал бы о том, что обида на нее выжгла во мне брошенном все лучшее, и после я совершу тьму подлейших поступков.  А тогда я врал, что понимаю ее. Под утро она почти гордилась тем, что оставила меня и отца.

Утром я проводил ее на автобус. Когда он отъехал, я вздохнул: «Хорошо, что я прожил без нее». Может с этим вздохом и вошла в меня ложь, поселилась во мне и сожрала во мне человека. Больше я ее не видел. Интересно, о чем думала она уже в автобусе. Хочется верить, что ей было легко на душе. Душная, вся в разговорах о неудавшейся жизни, ночь прошла. Слезы ее высохли. Утро ясное, свежее, автобус (неважно какой номер) увозил ее от меня прочь. Я вдруг  захотел оказаться на ее месте. Вот так же ехать прочь от прошлой жизни, отрыдавшись за себя и за все, и чтобы ветер в лицо и солнце в глаза. А я стоял на остановке и не знал, куда мне идти и зачем. Нет, умом понимал, что живу правильно: у меня семья, работа, светлые мечты… Но ведь почувствовал.  Я тогда может впервые, в матери себя настоящего почувствовал, того, который еще не раз проснется во мне  и заставит жить живой жизнью.

А старуха с внуком в супермаркет зачастили. А куда еще? Дело к зиме. Холодно. Скучно. А здесь музыка. Внук на ходу сбрасывал с себя куртку, ботинки и влетал на голубой как небо ковер. Старуха садилась рядом на детский стульчик и улыбалась детям на площадке, красивым молодым девушкам в яркой униформе, элегантным охранникам. К ним привыкли, кивали в ответ на ее «Здравствуйте, мы вот опять к вам погреться». Иногда ей хотелось покурить (старуха курила «Приму» с мундштуком), но она терпела. И вдруг… Я не знаю, почему она это сделала. Это к Головецкому. Он мастер психологии.  На детской площадке появляется семья. Богатые толстосумы с чадом, но это не важно, здесь не было классовой ненависти. Старуха даже попыталась развязать шнурки маленькому толстяку, но тот дался только маме. Его куртку, теплую, новую отец повесил на тот же крючок, на котором висела куртка внука. Рядом были свободные, но он будто не заметил. Не услышал старухино «Здрасьте». Они оставили чадо на площадке и пошли за покупками. А старухе вдруг страшно захотелось курить. Она достала мундштук, вправила в нее сигарету, споткнулась о взгляд униформы и резко позвала внука:

- Иван!

Внук подбежал. Старуха молча стала надевать на него ботинки, потом привычно взяла куртку, стала надевать ее на внука и тут увидела его счастливое лицо:

- Ты мне купила? Ба?

И только тогда она заметила, что куртка чужая.

- Спасибо, ба.

- Идем домой.

Улыбающийся внук и сосредоточенная старуха вышли через  ближайшую дверь. Это оказался многоэтажный паркинг. Старуха попыталась закурить, сломала несколько спичек, взяла внука за руку и двинулась вниз по пандусу навстречу автомобилям.

Утро следующего дня было серым. Моросил дождь. Старуха курила и бродила по комнатам. Внук лепил из пластилина, расставив фигурки на подоконнике. Такой же подоконник был у меня. Все, что я видел, я запечатлевал в пластилине. У отца был мотоцикл с коляской, у меня тоже был мотоцикл, но пластилиновый. Отец за рулем, мать на заднем сиденье, мы с сестрой в коляске. Когда мать сломала ногу, я вылепил ей гипс, и мы всей семьей продолжали путешествовать. В жизни все было не так. Помню, мать с загипсованной ногой мыла полы и вдруг шмякнула тряпкой об пол и с красным лицом, стуча гипсом, устремилась на балкон. Мы с сестрой и с отцом смотрели на нее. Мать на балконе перебросила ногу через перила и замерла. Мы с сестрой продолжали молча смотреть, пауза затянулась, но тут на балкон вышел отец и обхватил мать руками, она стала вырываться, но как-то без усилий, потом зарыдала. А мы с сестрой пошли на улицу. Мы смотрели снизу вверх на наш пустой балкон, слушали плач матери и не верили, что она могла бы выброситься.

Внук тоже вышел на улицу. Двор был пуст. Внук нарочно стоял под дождем и слушал, как капли стучали по капюшону новой куртки. Старуха курила и смотрела на него из окна. Я почти полюбил ее, Франц.  Старая коммунистка занялась экспроприацией.  Я  поверил, что идеология может стать природой человека.  Но она  осталась достойной моего презрения. Так вор презирает честного труса. Старуха испугалась. А я плохой христианин, Франц. Поделом ей. Но ты же не знаешь, что было дальше. А дальше… Старуха напялила на платье ордена-медальки, надела плащ, взяла зонт и вышла на улицу.

- Пойдем, Иван, - сказала она внуку.

- Куда?

- Отдадим эту куртку и заберем старую.

Смотри, смотри, Франц, на лицо внука. Ему столько же, сколько было мне, когда меня бросила мать. Его тоже бросили…  А теперь – отбери у него куртку.

Перед входом в супермаркет старуха расстегнула плащ, чтобы были видны ее побрякушки, и первой вошла в магазин. Притихший внук шел следом. На детской площадке все было как обычно. Старуха раздела внука, но играть не пустила, да он и не дергался. Она повесила на крючок куртку и стала искать старую. Подошла «ангел в униформе»,

- Женщина, что вы ищете?

Старуха коротко взглянула на нее и не ответила. Старой куртки не было.  «Ангел»  переговорила с охраной. Элегантный молодой человек позвонил по мобильному телефону. Появились еще двое.

- Пройдемте с нами, - сказали они старухе. Человек с телефоном, продолжая говорить, взял куртку, сверив ее с разговором. Внука забыли. Он до вечера слонялся по площадке. Детей разобрали, остался один. Вернулась старуха.

- А где моя куртка? - спросил он. Старуха промолчала.

Они вышли через паркинг. На первом этаже стоял мусорный бак. Старуха долго копалась в нем и достала серые клочья плащевой ткани. Это и была старая куртка. Тогда она сняла свой плащ и надела на внука. Они вышли на улицу. Пошел снег. Старуха под зонтом и внук в ее плаще. Было Рождество, Франц. Я бы мог тебе этого и не говорить. Ты, человек воцерковленный, сам бы догадался. И представить эту парочку, бредущую мимо витрин со святящимися «РХ», тебе не трудно.

Наутро внук слушал бабкин кашель и лепил на подоконнике из пластилина детскую площадку. Кашель был необычный, слабый. Город за ночь укрылся снегом. За окном было светло и радостно. Алиллуйя, Франц. Алиллуйя.