Лесь Танюк: «У меня дома сплошная богема и творческий хаос»

В советское время власть запрещала спектакли и книги Леся Танюка. Государственную премию СССР он не получил из-за того, что КГБ отыскало подписанное им письмо диссидентов. Романтический герой в советское время, сегодня Лесь Танюк известный политический деятель, такой же страстный и не закостеневший во времени. Когда я пришла к нему на интервью, Лесь Степанович как раз собирался на открытие выставки львовского художника.

– Ваши родители преподавали языки – мама иностранный, а отец – украинский. А как у вас обстоит дело с языками?

– Языки меня очень интересуют. Я переводил Шекспира, Аполлинера, итальянцев, есть у меня и турецкие переводы. В детстве начал говорить на немецком языке, потому что все остальные были запрещены – мы тогда находились в немецком концлагере. А когда вернулись, то хотелось его забыть, потому что с немецким были связаны негативные воспоминания. И мама отдала меня в школу изучать французский язык, а потом – английский. Сама она знала шесть языков, в дивизии Якира преподавала испанский офицерам, которые шли воевать в Испанию. Перед десятым классом я понял, что никакого языка нормально не знаю, что у меня в голове все перепуталось. За три месяца восстановил немецкий. В институте переводил Брехта, поляков, даже Папу Римского Иоанна Павла II перевел, – стихи Анджея Явора, – еще не зная, кто за псевдонимом. Изучал санскрит...

– Даже санскрит?

– В театральном институте я получал стипендию, но понимал: нужно подрабатывать. Поэтому вел в университете театрально-танцевальный кружок. Мне дали большую группу камбоджийцев. Очень хорошие ребята – ловкие, маленькие, прекрасно танцевали гопак, в Канев их возили, где они превосходно пели «Реве та стогне...», чем очень удивили Миколу Бажана. Был один парень из Бенгалии, благодаря ему я и увлекся санскритом. В Украине тогда переводческое дело очень активно развивалось. Если бы не режиссура, то переводы стали бы запасным вариантом работы.

– Что с санскрита перевели?

– Перевел несколько старых легенд. Еще переводил Тагора, эта книга вышла только года два назад, потому что в те времена ее реквизировали. Тагор был тогда запрещен. Или я запрещен, уж не знаю, как было на самом деле. Потом потянуло на европейские языки. Перевел роман француза Жозефа Кесселя «Лев». Еще вышел английский роман, поздняя работа, «Фаворит успеха» Джойса Керри – эту книгу следует прочесть всем народным депутатам. В романе идет речь о том, что происходит с человеком, который идет в грязную политику, на хорошем психологическом уровне разработана тема несоответствия внутреннего «я».

– Лесь Степанович, а как вы, творческий человек, оказались в политике?

– Я бы сказал так: я из нее никогда и не выходил. В 60-х годах, когда я поступил на курс Марьяна Крушельницкого, был создан клуб творческой молодежи, и я стал его президентом. Там были Стус, Драч, Винграновский. Это шестидесятничество потом переросло в политику. Очень трудно определить, где была политика, а где идеология. Меня из института дважды пытались исключить из-за украинского языка...

– Что же вы такое сделали?

– В то время на каком-то пленуме выступил Рыльский и сказал: «Разговаривайте на украинском языке». Я просто переписал этот лозунг и вывесил в театральном институте.

– А за современной украинской литературой следите?

– Слежу и много читаю. Например, у Матиос очень хорошая литература. Гусейнов в Кривом Роге издает прекрасный журнал. Но нынешняя молодая элита не ставит перед собой задачи быть ответственной за то, что происходит вокруг. Она просто лучше или хуже отвоевывает себе позиции.

Вот что я вам скажу: беда старой украинской литературы – Стельмаха, Гончара – в том, что она являлась литературой стиля, а не содержания. Это было, конечно, чрезвычайно интересно, но до какого-то глубинного содержания дело доходило редко. Как только до этого доходило, сразу же книгу снимали. Я думаю, что сегодня с молодой литературой та же проблема. Все-таки молодых авторов больше влечет стилистическая суть, а не глубина.

– Как вы познакомились с вашей женой Нелли Корниенко?

– Она была нашим куратором по клубу творческой молодежи. Нелли, тогда еще романтичная девушка, окончила исторический факультет Киевского университета и хотела воспитывать детей. Поэтому пошла трудиться в интернат. Но райкомовцы ее вытащили оттуда, и она стала работать над проблематикой творческой молодежи. Правда, руководила Нелли довольно своеобразно. Когда ей поручили исключить меня из комсомола за клуб творческой молодежи, она вышла за меня замуж. Для райкома партии это была очень большая драма.

Вообще, Нелли – очень интересный человек. Она доктор искусствоведения, защитила кандидатскую по Курбасу, когда такого еще нельзя было делать. Потом ее за это уволили из института, где она работала.

– Ваша дочь Оксана тоже театровед. Она решила пойти в театральный мир по вашим стопам или это было ее призвание?

– Все-таки она выросла в творческом доме, где собиралась художественная элита и диссиденты. Это запало ей в душу, она ездила с нами на гастроли, смотрела спектакли, пыталась, будучи еще совсем маленькой, писать книги. Кстати, сейчас она выпустила книгу прозы «Повесть о феечке».

– Что вы чувствуете, читая книгу своей дочери?

– Для меня это совсем неожиданно. В последнее время она увлекалась Востоком, писала драмы под влиянием древней восточной литературы – персидской, иранской, китайской, японской. А эта проза – иная. Она о феечке, живущей среди людей, и через ее восприятие поданы люди и их взаимоотношения – любовь, измена. Очень странно мне было это читать. И удивительно. Поскольку я увидел, что сюжет выписан до конца и книга вполне профессиональная. Издание оформил ее бой-френд, театральный художник. Кстати, Оксана собирается провести презентацию 13 февраля в центре Курбаса.

– Вы увлекаетесь живописью? Есть ли у вас дома картины?

– Да, у меня есть картины Панаса Заливахи – до тюрьмы и после, Аллы Горской, Франчука, Вити Зарецкого, две интересные работы Марчука. Имеются в коллекции картины хорошего львовского художника Сыпняка, а также Людочки Семыкиной (это была подруга Аллы Горской, их вместе исключили из Союза). У меня есть ее стилизованный вариант старой фрески с аппликациями – Кий, Щек, Хорив и царевна-Лебедь. Я не собираю картины специально, это – подарки моих друзей. В основном это все работы шестидесятников, тех, с кем я дружил.

– А вы никогда не хотели рисовать?

– Рисовать – нет. Но у меня были другие творческие упражнения. Например, в детстве я написал оперу «Евгений Онегин». А потом оказалось, что опера уже написана до меня.

– У вас такая творческая семья, все люди искусства, а кто же дома следит за порядком?

– А у нас ничего не в порядке. Сплошная богема, творческая атмосфера. Если когда-то попадете ко мне домой – увидите, что все забито картинами и бумагами. Ничего нельзя найти, не квартира, а мастерская. Жена сидит за компьютером и работает. Очень хочет и меня приучить к современным технологиям, но я не даюсь. Мне нужна большая свобода. Нелли мне на день рождения подарила ноутбук, но я на него очень обиделся. Он два дня поработал, а затем сожрал все мои бумаги.

– Как же вы пишете свои произведения – ручкой, пером?

– На машинках печатаю. У меня одно время было пять печатных машинок. На одной можно было печатать самиздат, на другой писать официальные письма в прокуратуру от диссидентов.

– Это же надо было не запутаться в машинках?

– Конечно. А еще была машинка, на которой я печатал дневник. Каждая машинка, как револьвер, была учтена. В театрах были уполномоченные КГБ, которые определяли, кто на чем печатает. Потом вылавливали, где какая машинка засветилась. Эти машинки у меня дома остались. Могу за ночь напечатать 20–30 страниц без правок. А на компьютер я рассердился, как на собаку, и сказал, что больше не буду иметь с ним дело.

– Есть ли у вас дома собака или кошка?

– Дело в том, что у меня астма, так что сами понимаете. Но когда мы жили в Москве, у меня был прекрасный пес. Все требовали, чтобы я его куда-то отдал, поскольку из-за него и заболел. Но, конечно, отдать я уже не мог – он был мой товарищ. Нам подарили щенка во время премьеры у вахтанговцев «Ричард III», он хромал на одну лапу, и мы его так и назвали – Ричард III, сокращенно Ричик. Он вырос в большую, могучую и красивую овчарку. Интересный был пес– очень хорошо определял, кто есть кто. Точно знал, кто какой души человек.

– А если человек ему не нравился, как он себя вел? И кто, интересно, ему был не по нраву?

– Вы знаете, ему ужасно не понравился Иван Марчук.

– Почему?

– Кто его знает. Когда Марчук был у нас в гостях, Ричик его сверлил своими зелеными глазами и, как только тот говорил какую-то фразу, рычал на него. Марчук постоянно просил убрать пса. Вероятно, Ричи чувствовал, что Марчук не любит собак или, может, что он эгоист. А еще у нас в Москве на балконе жили белки.

– Где же вы белку в городе взяли? В лесу поймали?

– А мы как-то шли по рынку, где продают животных. Смотрю: белка с порванным собакой боком. Мы ее купили и выходили. Потом пришлось искать ей пару, и бельчата пошли. Я сделал вольер. В России зимой страшные морозы, и, чтобы белочкам было не холодно, я поставил в вольер хитрую конструкцию – электроплиту, а на ней два кирпича. Когда белка прыгала на верхний кирпич, то замыкала реле, электричество начинало греть, и в вольере становилось теплее.

– Белки сами обогревали свое помещение?

– Да. Когда оно нагревалось, белка соскакивала и реле выключалось. Так что белочки жили в лучших условиях, чем мы. А бельчата научились лазить в дом по занавеске. Поскольку там были только стеллажи, то они прятали за ними свою еду и грызли книжки. Интересно, что грызли они учебники по марксизму-ленинизму, «Золотые россыпи» Тумаркина и «Денежную реформу в Чили». Правда, они и драматургию изгрызли. Но зверьки хорошие были, очень смышленые. По карманам лазили, крали авторучки и тащили к себе в гнездо.

– Как долго вы жили в Москве?

– Лет двадцать. Меня выставили из Украины в 1965 году, тогда я думал, что еду года на три.

– Где же вы жили? Было ли вам к кому ехать?

– Нет, не было. Но такая уж ситуация сложилась. Я поставил здесь шесть спектаклей – все были сняты и запрещены, я написал три книги – тоже запретили. Четвертую книгу я спрятал у моего приятеля в сейфе в комитете комсомола, и ее похитили. Началось сильное давление. И тут как раз меня пригласили в Москву поставить комедию «Гусиное перо». Я поехал, и сразу начались аресты.

– Вы поехали в Москву уже женатым человеком. Семью забрали с собой?

– Да, и даже Оксана уже родилась, ей был год. Я поставил пьесу – это была антикультовая комедия. Будто бы о школе, а на самом деле – о Советском Союзе. То есть это была острая сатира. Параллельно поставил «Сказки Пушкина», меня даже выдвинули на Государственную премию СССР. Первый и второй туры я прошел, а затем меня вычеркнули из списка за то, что подписал диссидентское письмо.

– И когда вы вернулись в Украину?

– В 1986-м, когда взорвался Чернобыль и власть была дохлой, все всего боялись. Писатели Драч, Щербак, Жулинский написали письмо, и меня пригласили руководить Молодежным театром. Но потом снова уволили без права работать. Потому что здесь еще нельзя было говорить то, о чем в Москве уже свободно говорили. Именно безработным я и пошел в парламент.

– Так часто запрещали ваши спектакли, книги, увольняли без права работать, а вы все равно продолжали свою деятельность. Откуда у вас такой оптимизм?

– А как иначе жить? Перед самим собой будет стыдно. Я понимаю, что я настоящий. Если бы сдался и начал ставить псевдоукраинскую драматургию, всех этих Левад или Корнейчуков, то перестал бы себя уважать.