Литературный конкурс. Рассказ со счастливым концом

Тоскливую пустоту, какая наверное бывает у женщин после близости с мужчиной, ощутила она после Петенькиного ухода. «И не было-то ничего», - вяло пыталась она убеждать себя. Но не могла забыть, как неожиданно он обнял её, и как замерла сама она, боясь пошелохнуться. И каким отчаянно-сильным в то мгновение было это чувство. Только сейчас она нашла ему приблизительное слово – кровосмешение. Хотя Петенька не только ей не был братом, но даже и не дальним родственником. К тому же, как невольно подсчитала она тут же, всего на пять лет моложе.

            Семилетней девочкой катала Клара коляску с соседским полуторогодовалым

Петенькой. И, всерьёз, считала его собственным  дитятею. Другие девочки возились в «дочки-матери» с куклами и пупсами, а у неё был настоящий – тёплый, записанный и зарёванный, которого она кормила и переодевала, и целовала в шелушащиеся надутые щёчки, и в ручные-ножные складочки-перевязочки.

            Привязчивая и нервная, она так и не остыла душой к этому, единственому в её жизни, с в о е м у  ребёнку. И девочка, что куколкой дремала в ней, противилась и ужасалась сегодняшнему Петенькиному объятию. Как было ей смириться с очевидным: обожаемый карапуз стал довольно потёртым сорокалетним мужчиной.  И, в то же время – первым мужчиной, что так близко оказался рядом с нею, первым, прикоснувшимся к ней...

            Ещё в отрочестве узнала Клара о своей женской непритягательности. Не то, чтобы была она некрасивой, скорее – никакой. Сверстники-мальчишки, да и старшие мужчины на неё совершенно не реагировали?! Клара не задавалась вопросом – почему? Так уж вышло, и понять это было нельзя. Ведь многие ж девчонки были тоже не Бог весть что, а поди ж? Обречённость свою она осознавала медленно, годами. А тут ещё девичьи сны, когда просыпаешься поутру, возбуждённая, со вспухшими, искусанными во сне губами, в тяжёлой душной истоме. Что происходило с нею во снах она вспомнить не могла, но финал их, совпадавший с пробуждением, был прекрасен.

Всё, буквально всё стало раздражать Клару, она забросила велосипед – при его сиденье вызывало странные ощущения; перестала ездить в школу на троллейбусе – вибрации и толчки при езде окатывали жаром низ живота...Её преследовали сцены из книг и фильмов, от которых заходилось сердце, и тянуло сцепивши бёдра и стиснув зубы раскачиваться долго-долго за партой, до тех пор пока не накатывали освобождающие спазмы, и внезапно делалось легко, охватывала ватная слабость, и наконец-то спадало это чудовищное напряжение.                                                                                                        Книги она перестала читать. Почти всё в них было про любовь, мужчины ласкали женщин, женщины исступлённо стремились к своим возлюбленным... Она пыталась ещё понять, что при этом можно чувствовать? Целовала свои руки, гладила бёдра, губами дотягивалась до острого соска, , касалась тёпло-влажного лона. На подушечках пальцев оставалась остро пахнувшая прозрачная слизь. Ничего не понимала, всё оставалось  т а й н о й. Тело, её собственное тело казалось чужим, и подчинялось одному , ведомому ему, ритму, своему времени и законам...

            И приобщение ко всеобщему женскому запутало ещё больше и без того тёмную жизнь тела. Всё  э т о  свелось к понятию: «Стала девушкой».

            Ото всех – от взрослых, родителей и малочисленных подруг она охраняла себя молчанием.

            И, будучи не в силах больше противиться, начала извлекать наслаждение. Теперь она не избегала троллейбусов и качелей, и езды на велосипеде... Старая парта ходила под нею ходуном, подушки на постели смяты, она оставалась постоянно напряжённой и потной...И уже знала, знала, что без этого не сможет прожить и дня. Но и стыдилась  э т о г о  , но не более, чем своего тела. Впрочем никто ничего не замечал. Наверное потому, что никто никогда и не следил за ней. Не то что она! Уж она-то  в и д е л а! Со звериной зоркостью угадывая в толпе девчонок и мальчишек, таких же как и она, сгоравших от страха быть разоблачёнными, но ничего не могущих с собою поделать... Тогда её и озарило: в ней, в глубине её тела заключена какая-то огромная сила, над которой не властны ни воля, ни ум, ни сердце. Всё телесное – еда и питьё, все эти отправленья и кровоистеченья – представлялось чем-то грязным, об этом  не следовало ни с кем говорить, но всё это существовало, постоянно подразумевалось, просто оно как бы было изгнано из дневной человеческой жизни, происходило в другом измерении.

            На уроке шла речь о размножении растений. Опыление, разные там тычинки, пестики. Только и всего. Но сидевший на второй парте Юрка Красов, свернув кольцо из указательно и большого пальцев, тыкал в образовавшуюся между пальцами пустоту указательным другой руки. Пышнотелая Кларина соседка Люда, на которую и было рассчитано его действо, видела, а класс неудержимо гоготал. Клара жалась – это оскорбляло её, как впрочем и то, что мальчишки подглядывали за девчонками в туалете, шлёпали по ягодицам, норовили, якобы невзначай провести рукою по намечавшимся грудным припухлостям...Но в её оскорблённости была и некая доля зависти к предпочитаемым сверстницам. Себя же она уговаривала, что даже и хорошо, что к ней никто не пристаёт, не посягает.

            Несколько лет тело безраздельно властвовало над волей, сердцем и душой Клары...

            С началом юности пришли отрезвление и страх...Они явились из мира слов, из книг и энциклопедий, где она почерпнула ключевое понятие – «онанизм». Оно подмяло, сплющило, лишило надежды. Оно застило свет, поминутно угрожало засадить за решётку «жёлтого» дома.

            Тогда-то, в пятнадцать лет и началась для Клары изнуряющая, растянувшаяся на десятилетия, со скромными победами, оборачивающимися сокрушительными поражениями, борьба с собой. На это уходили все её силы. Она накачивала себя транквилизаторами, до одури плавала в бассейне, зубрила, едва ли не наизусть, уроки, а позже и лекции в медицинском институте, в который с четвёртого разу всё-таки поступила, томилась в библиотеках, доводила себя до изнеможения вечерними пробежками, ложилась в постель утомлённой, а утром  выскакивала из кровати, из-под одеяла под обжигающе холодный душ...Она для себя называла это: «смещением внутреннего центра тяжести на голову». В конце концов Кларе стало казаться, что ей это удаётся.

            В мединституте она выбрала «словесную» специализацию – психиатрию. Конечно, если быть искренной с самою собой, то не она сама выбрала эту дисциплину, скорее психиатрия выбрала её. Одинокая, по своей внутренней природе, такми же ощущала она и этих больных. Она и сама, наверное, была из «них», из их ордена, правда пока ещё в миру, а может уже и «послушницей». Чтобы разделить их одиночество, нужно было самой стать изначально несчастной, родиночкой, изгоем человеческого племени.

            Год назад она перешла работать в кабинет профилактики самоубийств, на так называемую «горячую линию», на «телефон доверия». Ведь мысли о самоубийстве стали для неё привычны ещё с юности. Часто казалось, что каждая наступающая ночь  н е п е р е ж и в а е м а! Не знающая молитв, она шептала стихотворные строки: «Помоги, Господь, эту ночь прожить/ Я за жизнь боюсь, за рабу твою...» Впервые, тогда задумалась она, что жизнь не её, не Кларина собственность! И что дана она  как дар, и сам человек не имеет ровно никаких прав на то, чтобы оборвать её!

            Самым привлекательным в новой работе была её анонимность, и для Клары это оказалось главным. Если раньше она ещё колебалась, менять ей работу или нет, то всё решила случайность – нечаянно подслушанный  ею разговор в ординаторской. Точнее даже, посредственный каламбур, произнесённый одним из совсем молодых её коллег. «Безусловно эмпатия должна быть профессиональным качеством психиатра, да и всех врачей вообще, - услыхала она его рассуждения, - вот и наша Клара, - в эту секунду она отдёрнула руку от дверной ручки, - хоть и не симпатичная, но вполне эмпатичная!» - засмеялся он своей невольной рифме.

            На «телефоне доверия» никто не видел её. Она была столь же анонимной, как и человек на другом конце провода. «Работал» её голос. Она и сама знала за ним свойства, почти «пластырные» - приникать к ране.

            Удивительно, но иной раз она чувствовала себя, почти как священник при соборовании, когда ей – без имени, без облика – открывались последние тайны. Она принимала их, впитывая в себя. И старалась смягчить, отговорить, отрезвить...отстоять жизнь... Иногда после бесплодных уговоров, она устало думала, что возможно эти люди и правы: ведь не может же человек быть счастлив только оттого, что светит солнце, поют птицы и тянутся к свету цветы, этого мало даже ребёнку.И, не переставала удивляться тому, как взрослые, пожившие уже люди могли решаться на такое, если уж нашлись у них силы одолеть дороги беспомощного, полного страхов детства, мучительного отрочества, обречённой пустоты юности и удручающей монотонности зрелости. Худо-бедно прожили, пережили, чего ж теперь-то?

            Не потрясали её лишь самоубийства детей, подростков или заброшенных всеми стариков. Эти почти никогда не обращались за психологической поддержкой,(о «них» она узнавала из статистики), для себя «они» всё решали сами, догадывалась Клара. Дети ещё не верили в Бога, старики уже не верили ни в кого и ни во что. Только самые истеричные бросались за эфемерной надеждой к «телефону доверия».

            Чем могла Клара пыталась помочь, но ведь её было мало даже в борении с  с о б о й.

            Конечно, она говорила им, что нужно трезво оценить ситуацию и не принимать бесповоротных решений; говорила о том, какую незаживающую рану они нанесут своим близким, призывала подумать о них;  о том, как внезапно порой меняется жизнь, её обстоятельства, и... И сама от всего этого дёргалась. Ей вопить хотелось до визга: «Не верьте мне, всё это сплошная ложь! Ваши близкие скоро забудут вас, на то она и жизнь»; и  ч т о  может измениться в вашем существовании? Если и изменится, то это будет Чудо! Вам вдолбили, а вы верите или хотите верить в сказку о счастье, любви, верности, дружбе...Это всё ложь! Ложь! Ложь! На самом деле жизнь дана нам, вероятно, для того, чтобы просто прожить её, не свалиться под бременем её, не быть сломленными муками её, и самое основное, чем следует запастись человеку, так это терпением, терпением длиною в жизнь. Перетерпеть её нужно, жизнь-то, да умереть в свой, каждому положенный час. Вот и всё...»

            С тех пор, как Клара начала общаться только со своими «телефонными» пациентами, она словно бы разучилась разговаривать. То есть, конечно, она вроде как и говорила с ними, но не видела ни выражения их глаз, ни движений губ, телефонная трубка-посредник разделяла их, и потому, несмотря на охрипшие связки, она вроде бы и не разговаривала вовсе, не было общения «живьём». И не называть же разговорами те односложные слова, а то и просто междометия, которыми она обменивалась с пассажирами в транспорте или с продавцами в магазинах.

            Так прожила этот последний свой год Клара уже в совершеннейшем  одиночестве и молчании, да в таком  г у с т о м  молчании, что и её, в свободные от службы вечера подмывало набрать номер «телефона доверия».

            Однако месяц назад произошло событие: из небытия почти, из далёко-прошлой жизни, вынырнул Петенька, тот самый, когдатошний младенец, соседский ребёнок. Давно уж они соседями не были. Петенька уж многие годы как переселился в новый микрорайон, и у него, как и у Клары, поумирали родители. Он рассказал ей, что был женат, но развёлся, жена была недовольна его небольшой зарплатой, а он, в свою очередь, её неэкономным ведением хозяйства, детей не было и жили скучно.

            Клара была счастлива, и как-то даже благодарна Петенькиным невзгодам, они вернули ей его. Теперь она всегда ждала его: специально для него пекла различные вкусности, она помнила, что был он сластёной, и недоумевала, что ест он как-то неохотно.

            Он же приходил к ней жалиться и ныть – на всех и вся. Оказалось, что повсюду – на службе, в подъезде дома, в ЖЭКе сидели, если не его прямые враги, то, по меньшей мере – недоброжелатели! И всюду-то ему было плохо: в доме отдыха или на пляже раздражали суматоха, шум, детский крик; дома же в двухкомнатной изолированной квартире угнетала тишина. Он страдал ещё и потому, что совершенно не мог находиться один! Клара неединожды пыталась помочь ему, и как профессионал тоже. Но он оставался безутешен...Ничем не могла она поколебать его упрямого ожесточения. Она сокрушалась, плакала, вновь воскресала, придумав какое-нибудь новое утешение, и обмирала, почувствовав всю бесполезность очередной затеи. И, если бы  ей кто-нибудь сказал, подсказал, что необходимо сделать для Петенькиного утешения, она бы не задумываясь совершила.

            И был вечер. Сегодняшний вечер. Битый час она растолковывала ему мысль Шопенгауэра, что люди должны знать, что они не одни несчастны, что так же, если не хуже, несчастливы практически все их современники, и те, что жили до них, , и скореё всего и те, что придут после. Несмотря на её бурную тираду было ясно, что Шопенгауэр не произвёл на Петеньку должного впечатления. Вздохнув поплелась она на кухню заваривать чай. Поставила чайник на конфорку, и повернулась, чтобы идти в комнату, когда он неслышно войдя, обнял её и уткнулся носом в межключичную ложбинку. Клара  замерла, будто боясь спугнуть его. Петенька что-то пробормотал, она так и не разобрала что. Отпустив её вышел в коридор, поспешно оделся и ушёл. Слышно было как за ним захлопнулась дверь.

            Клара осталась смятенной перед вопросом: «Что делать? Что ж теперь делать?» Но вопрос был на двоих, а она даже не знала своих пол-ответа наверняка.

            Из тишины родился звонок. Он стоял в дверях, незнакомый, жёсткий, твёрдый.

-Петенька! – она сама и не знала, что хотела сказать, но ей и не довелось продолжить, он оборвал её.

-Я не ребёнок, а Пётр означает «камень», - утвердил он.

            Клара послушно склонила голову, жертвы на камень. И они сотворили всё то, о чём тысячи раз было написано в книгах, которые запрещала себе читать Клара, и о чём были сняты фильмы на которые она не ходила.

            Клара  лежала утомлённая даже не физически, скорее она была поражена собою ли, кем либо иным в себе, им ли...не знала она да и не задавалась вопросами. Но не смогла удержаться и соскользнула в них: «Да что же это? Экстаз?» Не удержалась она от слов, от проклятых слов и понятий, опутавших её паучьей сетью. Но заворочался он, и Клара благодарно приникла к нему.

            Разговорились они «после любви», на рассвете.

-Клара, я не ожидал, прости меня, я даже предположить не мог, - он поцеловал её в ту же ложбинку, но не как тогда на кухне, настороженно, по-щенячьи беспомощно тычась, а уверенно, по-хозяйски. – Честное слово я и подумать не мог, что у тебя до меня никого не было.

-А это ты меня прости, прости, - застеснялась она, и в волнении, комкая слова, проговорила, - вот и я сподобилась.

-Знаешь, - через какое-то время сказала она, - я почему-то уверена, всё у тебя будет хорошо.

            И тут она, невольно, сбилась на тон, каким обычно разговаривала по «телефону доверия» с пациентами, не в силах остановиться, она продолжала говорить, ужасаясь себе, и чувствуя его струнную напряжённость.

            -Клара, - её лицо оказалось в его ладонях, - если не помнишь, как у Бабеля, так я тебе напомню, перефразируя конечно? «Тише Клара, вы же не на работе!» - и он зажал ей поцелуем рот, растянутый в гримасе.