Памяти харьковской девочки Люси

С годами начинаешь бояться метафор: что в литературе, что в жизни, потому что от метафор и от игры в словесный бисер недалеко до жеманности. Она за эту жеманность меня отругала в 1998 году, когда на съемках программы «Партийная зона» я, обезьянничая, задавал ей дурацкие вопросы и в такой же дурацкой манере назвал ее лучшим фильмом наверняка мало кем виденный в нашей пресыщенной коммерческими поделками стране фильм «Аплодисменты, аплодисменты», про провинциальную актрису, ребенком пережившую войну и мечтавшую, по сюжету фильма, выбить из столичного режиссера эту роль, Гурченко срезала меня на съемках и сказала, что этот фильм про нее и про ее папу.

Если вы не были знакомы с Гурченко, то та интонация, с которой она произносила имя своего папы, вам неизвестна. А, стало быть, вам неизвестно, что в такой момент лучше, как минимум, оставить ее в покое, максимум – извиниться. Я по-прежнему полагаю вышеназванную картину лучшей у нее. Я по-прежнему считаю, что война не отпустила ее до самого конца. Ибо, если кто видел юбилейный фильм Леонида Парфенова, тот знает, что добрая половина фильма, сработанная на стыке высочайшего класса журналистики и сентиментальной литературы, посвящена Харькову, папе, войне и боли, которое то поколение так и не избыло.

Когда она написала свою автобиографическую книгу, раскупленную чуть ли не за десяток дней, я понял, что никакого Ницше ни в какой университетской программе быть не должно. В этой книге, написанной доходчиво и образно, и была представлена философия героического, управляющего собой человека «растущего ввысь». Но если у Ницше это апология попахивает надменностью, то у нее это воплощение папиного завета: «Люся, никогда не становись на колени».

Я понимаю, какое количество людей сейчас не находит себе места. Мы должны были с ней в Киеве восседать в жюри. Я, ничем не заслуживший такое соседство. Роман Виктюк и она. На стадии переговоров она рассказывала мне о паузах в карьере, когда после «Карнавальной ночи» ее сочли ходячей метафорой безвкусицы. И 15 лет, повторяю, 15 лет ее игнорировали все. Я спросил ее, как такое возможно. Как можно было выстоять? Она посмотрела на меня и, мне кажется, чуть раздраженно, сказала: «Деточка, у нас закалка другая».

Последнее интервью она дала брату Игоря Верника Вадиму для глянцевого журнала. И туда не вошел кусок интервью, а я об этом куске знаю. Она сказала, что каждый день через каждые полчаса у нее случаются обмороки. И она жила в непреодолимых обстоятельствах невыносимой боли и поэтому отказалась от Киева. Но перепела Земфиру, потому что увидела родственника по духу в уфимской девчонке. Она все делала наперекор. Ей припоминали до конца ее дней дуэт с Моисеевым, который тоже сейчас, я знаю его отношение, наверняка плачет. Она успела снять свое авторское кино, о чем написала еще в той самой автобиографии. Кино, конечно, обреченное на неуспех, потому что оно про то, как с безвоздушном пространстве наших дней нужно уметь учиться дышать и делиться оставшимся воздухом с теми, кого любишь.

Я знаю, что одним из самых любимых ее поэтов был так же не читаемый широкими массами Павел Антокольский. Она хотела упрекнуть меня за незнание этого поэта, но я горжусь тем, что я знаю его. У него написано: «Я не знаю, будет ли свиданье, знаю только, что не кончен бой.

Оба мы песчинки в мирозданье, больше мы не встретимся с тобой». Утешает только ее стремительно потеплевший взгляд, когда я ей по памяти воспроизвел эти стихи. И тут же добавил: «Людмила Марковна, по мне они слишком депрессивны». – «А у тебя есть что-то лучше?» Конечно. В том же поколении был выдающийся поэт Владимир Соколов. И он после расставанья с девушкой перед отходом ко сну всякий вечер молился: «Хоть глазами памяти вновь тебя увижу».

Свидания заканчиваются, а память вечна. Память о Людмиле Гурченко.