До свидания, мальчики!

Машиного отца, актера Сергея Иванова, не стало ровно десять лет назад. Ему было всего только сорок восемь. Сердце.

Испытываешь странное чувство, выхватывая на экране или на архивных фотографиях это лицо: в нем просверкивает что-то очень мальчишеское, всегда, до самых последних лет. Может быть, во всем виновата челка. Вот они все: Кузнечик, и Лариосик, и Леша Метелкин, и Сережа Брузжак, и множество других, целая вереница этих киноэкранных мальчиков, все как один с таким всесокрушающим напором обаяния, что хочется прищурить глаза.

Маша и ее мама, Лариса Иванова, рисуют маленькое генеалогическое деревце, набрасывают серию этюдов под общим названием «Портрет Сережи Иванова глазами домашних» и рассказывают попеременно о старой киевской интеллигенции, Белом доме и его обитателях, «золотой молодежи» советских времен и о своих наблюдениях за непостижимым миром людей кино.

Ностальгический рассказ о классической украинской интеллигенции

Маша: Дед мой, Петр Иванов, был известный украинский поэт. Бабушка, Жанна Михайловна, – ученый-химик. Прадед, Михаил Жовтобрюх... о нем и вовсе нужно отдельно говорить. Выдающийся ученый, филолог, языковед, он знал 14 языков. Жена его, прабабушка Маруся, была учительницей математики. В ее честь была названа я.

– О Михаиле Жовтобрюхе же, кстати, книга недавно вышла, – «Патріарх українського мовознавства». Авторства его ученика, профессора Николая Степаненко, возглавляющего ныне Полтавский национальный педагогический университет.

Лариса: Да? Вот этого я не знала. Но помню, как Михайло Андреевич еще при жизни позвал нас с Сергеем к себе «дуже важливу річ сказати»: в Торонто тогда вышла энциклопедия с его автобиографией. Он же отказался эмигрировать в Канаду в свое время. Когда при Сталине начались гонения на украинский буржуазный национализм и его должны были выслать из Украины, он выехал в Среднюю Азию, а затем в Россию, где преподавал славянские языки. Когда мы спросили потом: «Діду, чому ж Середня Азія, а не Торонто?» – он ответил: «А хто ж буде піднімати українську мову?» (улыбается).

Мало того, ему не давали академика, для этого необходимо было вступить в КПСС, – отказался категорически и остался профессором. Еще при жизни в его честь была названа улица на родине, и свою библиотеку – шикарнейшую! – он завещал Полтавскому пединституту, сейчас Полтавский педагогический университет. При этом жили они совершенно без излишеств, жили очень скромно. Уже то, что библиотека была передана институту, хотя за одну только старинную «Енеїду» Котляревского можно было выручить немалые деньги... Они были то, что называется классическая украинская интеллигенция. В них не было вещизма, преклонения перед коврами-хрусталями, к материальным ценностям они были равнодушны.

Сережа рассказывал, Михайло Андреевич не пил никогда и не курил – ему дарили коньяки, он же аккуратно складировал все это в бар: коньяки ему были без надобности. Как-то собрались гости, ученики его, профессура... И вот картина: сидят гости, на столе стоит графин, у всех налито – и никто не пьет. Дед спрашивает тихонько: «Сергію, чому ж вони не п’ють?» Сережа присмотрелся – а это графин арабского одеколона, были такие еще в советские времена большие квадратные хрустальные арабские одеколоны, и вот, значит, все сидят и на этот графин смотрят, и никто не знает, что в такой удивительной ситуации полагается предпринять.

Сережа деда своего необыкновенно уважал. Всегда прислушивался.

Он был, пожалуй, единственный, перед кем Сережа, можно сказать, преклонялся. Михайло Андреевич был человек достаточно жесткий. Суров, но справедлив. Мне ужасно нравилось, например, как он в разговоре со мной переходил на русский язык. «То я ж із Ларисою розмовляю, якщо я поважаю людину, то я поважаю і її мову». Это было так удивительно, неожиданно и поэтому еще более приятно для меня. У сім’ї всі говорили українською мовою, и Сережа в своем родственном кругу тоже всегда говорил на украинском. В квартире их, огромной сталинке на Дружбы народов, одно время жило сразу три, нет, даже четыре поколения семьи.

Маша: Книги, у них везде были книги, много, много книг. Стеллажи книжные от пола до потолка, и запах такой особенный – старых книг. Помню, в девятом классе, перед экзаменами, я занималась с репетитором, подтягивала украинский язык. Дело в том, что в школе мне намного лучше давалась математика, поэтому и поступила потом на финансово-экономический факультет, но когда моя репетитор, учившаяся по книгам Михаила Жовтобрюха, узнала, что я его правнучка...

– Неловко было?

Маша: Да кошмар.

Портрет Сережи Иванова. Наброски

– Давайте с чего-нибудь очень маленького, с «частных частностей» начнем. Вот, например, как он одевался?

Лариса: В последние годы – модно, даже особенно модно. Нет, я серьезно говорю (смеется). Сережа любил джинсы, любил коротенькие спортивные курточки, молодежный стиль любил – причем чем старше становился, тем в более молодежном стиле выбирал себе одежду. Вообще-то он не особенно обращал внимание на свой внешний вид.

Была даже анекдотическая история на съемках в Америке, когда его пригласили в Белый дом на встречу с главой аппарата тогдашней первой леди, и Сережа, весь в волнении и на нервах, пришел в костюме, очень официальном, и кроссовках. У сотрудницы же Белого дома в этот день оказалась стрелка на колготках. Так что они великолепно друг другу подошли.

– Что для него была его машина?

Лариса: О-о, машина для Сережи была все. Все его машины получали имена. Была у нас «копейка» по кличке Тузик, например, был у нас Лапоть, был «мерседес» Вишенка – вишневого, как нетрудно догадаться, цвета. Сережа и в аварии попадал не раз, он любил быструю езду, любил лихачить, водителей мог наказывать на дороге.

Маша: Если его подрезали. Папа много лет на автодроме «Чайка» проездил, у него были друзья-спортсмены, устраивающие такие неофициальные, для себя, гонки. И обожал Формулу-1. Он мог одновременно сидеть за ноутбуком, играть с компьютером в преферанс, одним глазом смотреть Формулу-1 или американский боевик, «Крестного отца» там или «Без лица» с Николасом Кейджем, и таскать при этом какую-нибудь еду из тарелки – вот это было его любимое домашнее занятие.

Лариса: Самая первая в его жизни машина была отцовская «волга». Сережа рассказывал, как во времена студенчества, на первом или на втором курсе, однажды приехал на ней в институт. Здесь еще нужно вспомнить, что такое в Советском Союзе была «волга»... Так вот, вылезает он из «волги», в которой катал девчонок, – надо понимать, с очень заносчивым видом, очень крутой, очень модный, весь с головы до ног в джинсе, – и в это время из института выходит старенький профессор. Очень-очень старенький, с палочкой. Профессор так посмотрел... Отвернулся... Сережа дал ходу оттуда. И всю жизнь потом вспоминал и говорил, никогда не забудет, как тот старенький профессор на него посмотрел. Какое было у него лицо.

Маша: «Золотой мальчик» советских времен.

– Он в нем оставался, «золотой мальчик» этот, или с годами, когда время уже стало совсем не золотое, исчезал потихоньку?

Маша: Исчезал.

Лариса: А мне кажется, такое не исчезает, нет. Далеко не глуп, начитан, одарен, и, в общем-то, с людьми другого уровня образования, другого уровня развития, что ли, – дистанция чувствовалась, очень даже чувствовалась дистанция. Кроме того, он терпеть не мог непрошеной фамильярности. Когда на улице или в метро, например, непременно в него все пальцами тычут и всегда начнется это обязательное: «О, Кузнечик, приве-е-ет!» – вот к такой простоте, которая хуже воровства, он крайне негативно относился. Но и огромная интеллигентность в Сереже была – интеллигентность прежде всего. Вообще, в подобных случаях старался делать вид, что не замечает... Иногда, если нужно было, он становился «своим парнем», но это, конечно же, было только внешнее, актерство его, игра.

– А в отношении к деньгам?

Лариса: Он абсолютно не думал о деньгах. Есть деньги, нет их... Собственно говоря, мы и на консервах сидели... Вообще, деньги у Сережи улетали со свистом, с невероятной какой-то скоростью.

Маша: Он много накупал для семьи, очень много, просто заваливал нас. Если уж папа что-то покупал, то покупал в таких промышленных количествах... И страшно любил делать подарки. Когда был в Америке, то не выдержал, прямо оттуда прислал нам почтой посылку.

Лариса: А когда прилетел – у нас стоял диван, и весь он, абсолютно весь, был завален подарками. Конфеты, жвачки, какие-то штучки, игрушки – он, мне кажется, все подряд скупал, все, что видел (улыбается). Когда у кого-то был день рождения, он еще за неделю, за две недели начинал дарить подарки.

Маша: Да, и я такая же. Он мог принести цветы...

Лариса: Не «мог», а это постоянно было. Розы больше всего любил. Или «котики». В зависимости от количества денег в кармане.

Маша: Мог просто шоколадку принести. Яблоко.

Лариса: Причем это яблоко он мог с таким царственным видом преподнести, как будто он мне там, я не знаю... омаров преподносит!

Замечательно-прекрасно

– Каким вы его увидели в самое первое мгновение? В нулевой, так сказать, точке отсчета?

Лариса: Каким я его увидела? Хороший вопрос... (улыбается). Нахальным я его увидела. Звездная болезнь в последней стадии – «я большой артист известный» это называлось. Это была бравада, конечно же, маска, созданная людьми и окружением, он же был всегда душа компании, весельчак, всеобщий любимец и центр внимания, очень разбалованный, в то время на пике славы, привыкший к этой славе и к тому, что на него все смотрят, раскрыв рот.

Для меня же все это было как-то... Ну да, ну Кузнечик, ну и, собственно говоря, что?.. Такое Сереже было непривычно, не понравилось, и вел он себя при первом нашем знакомстве отвратительно. Потом уже, потихоньку-полегоньку, мне начало открываться другое, и оказался-то в конечном итоге совершенно другой человек. Сережа же на самом деле был человек очень мягкий. Очень добрый, тонкий и ранимый человек.

– Никогда он не жалел о своем актерстве? Это же профессия, прямо скажем, не из приятных. Уязвимая, зависимая профессия, в условиях национального кинематографа еще и полунищенская к тому же.

Лариса: А он же ничего другого делать и не умел. Это было его, это было от Бога, он, по-моему, и в жизни постоянно играл, зачастую не совсем понимая даже, что играет. Но по поводу Машиной будущей профессии мнение у Сережи сложилось вполне однозначное. Он был против того, чтобы она шла в актрисы. Против категорически.

– О ком из режиссеров он с наибольшей симпатией отзывался, с кем ему хорошо работалось?

Лариса: Ну, естественно, был талантливейший Леонид Быков, его учитель, его все, и был Басов. Самая любимая, любимейшая роль – Лариосик у Басова.

– Лариосику же, кузену из Житомира, в Житомире памятник поставили.

Лариса: Да, и лицо Сережино, памятник с Сережи делан. Сережа о Владимире Павловиче (Басове. – Ред.) настолько тепло говорил. И о Лариосике о своем с таким волнением... с такой нежностью вспоминал.

– А видели вы раскраску «В бой идут одни «старики»?

Маша: Смотрели частично. Лично я считаю это неправильным. В любом случае, мы видим искусственный эффект, а не то, что было бы снято на самом деле.

– Вы упомянули о маске, созданной людьми и окружением. Что это было за окружение, каков был его «ближний круг»?

Маша: Что касается людей из мира кино, то мы с ними почти не пересекались. В дом наш они не были вхожи, домой их папа почему-то и не приглашал никогда. То есть периодически мы общались, конечно, на каких-то торжествах в Доме кино, но в целом семья и работа у папы были четко разделены. И он абсолютно другим человеком был на работе. Совсем другим, чем тот, каким знали его мы.

Лариса: Это вообще было крайне редко, чтобы мы с ним ходили на какие-то банкеты или другие киношные торжества. В основном у нас была своя компания, был (и есть), к примеру, в Одессе очень близкий друг, в свое время крестивший Машу, – и никто в этой компании не имел отношения к кинематографу.

Маша: Крестный мой еще специфически относился к людям кино. Все это лицемерие, фальшивые комплименты, фальшивые улыбки... В особенности среди женщин... А крестный не любил пафоса, не терпел «понтов», поэтому с папой они, например, о кино не говорили вообще.

Лариса: И если Сережу вдруг заносило куда-то не туда, то у кума с этим было строго: «Так, Сережа, ты не на публике, здесь все свои», – и Сережа сразу возвращался на землю (улыбается). Нет, Сережа легким был в компании, хотя, наверное, далеко не легким был человеком в плане делового общения и работы.

Ругался очень часто со своими съемочными группами, был жестким, крайне требовательным и не признавал, как я понимаю, своих ошибок – даже если действительно ошибался. При этом всегда вокруг него находились люди, которые начинали рассказывать, какой он гениальный актер, какой гениальный режиссер, – те, кому рассказывать это было в первую очередь выгодно. А творческие люди, они же, как правило, так подвержены лести. Бывает среди людей и такое, очень особенное понимание приятельства и дружбы...

На самом деле друзей, именно настоящих друзей, в киношном его окружении у Сережи было немного. Очень хорошие, теплые отношения, например, мы поддерживаем с Лесем Сердюком. Мы иногда пересекаемся, чисто случайно, то на Крещатике, то в метро – он действительно очень приятный человек. Вот из людей кино это, наверное, и все.

Маша: Еще покойный Николай Олялин.

Лариса: Да. Мы все эти годы общались, несколько раз он нам в достаточно значимых вещах, таких как Машино репетиторство перед поступлением в университет, серьезно помог, где-то раз в два-три месяца обязательно звонил...

Маша: И это всегда было так...

– Как?

Маша: Так замечательно-прекрасно. Я сейчас попробую показать. (Очень томно.) «Ма-а-аша? Аллё-о-оу? Это Николя. Аллё-оу. Аллё-оу. Ма-а-аша?..»

ДОСЬЕ

Мария Иванова

Родилась 27 июня 1987 года в Киеве. В 2009 году окончила финансово-экономический факультет Киевского национального экономического университета имени Вадима Гетьмана, работает в области инвестиционного банкинга.

Текст Даши Киреевой Фото из личного архива Марии и Ларисы Ивановых

Материалы предоставлены в рамках контентного сотрудничества сайта «Обозреватель» и журнала «Публичные люди».