Курков переобщался с украинскими политиками

4.07.2007 13:03

Андрей Курков – самый популярный русскоязычный писатель в Европе, притом что он отнюдь не является поставщиком ходового треша, а относится к серьезным авторам.

– С чего началась ваша творческая биография: как появилось желание писать? С чем было связано намерение стать писателем?

– Наверное, нравилось внимание. Первый стишок я написал лет в семь-восемь.

У меня в то время появились первые домашние зверьки – три хомячка, жившие в трехлитровке, заполненной ватой. Оставаясь один дома, я выпускал их погулять по нашей хрущевской квартире, но не всегда был в состоянии вовремя водворить их на место. В результате одного из хомячков мой отец случайно прищемил насмерть дверью.

Второго съела кошка, которую я принес домой с улицы, чтобы накормить ливером. Третий еще был жив, когда я написал «Балладу о хомяках» – об одиночестве хомяка, утратившего своих друзей. Но буквально через пару дней он упал с балкона с пятого этажа. Я нашел его внизу, на бетонной отмостке. Похоронил его под забором своего детского садика, вернулся домой и написал свой второй стишок – про Ленина.

Рассказы воспитательниц о дедушке Ленине меня так поразили, что до сих пор я воспринимаю В.И. как мифического героя. Я его и в роман пустил на вечное обитание («География одиночного выстрела»).

Дальше уже до окончания школьных лет писал школьные сочинения в стихах, просто стихи. И в классе восьмом наша учительница по русской литературе мне принесла книжечку поэзии акмеистов. В какой-то момент я понял, что мне интереснее читать стихи, чем писать их. И потихоньку я перешел на прозу.

Несколько лет я писал роман в отдельных историях-новеллах «История города Среднеграда и постороннего человека Костоправова». Я читал новеллы из романа своим друзьям – им нравилось.

Потом меня стали приглашать читать эти тексты к друзьям моих друзей. Один из них в то время работал ночным сторожем детского садика и регулярно собирал в ночном садике молодых поэтов и прозаиков. Это было время дешевого портвейна и вина «Солнце в бокале». Этот ночной сторож намного позже закончил университет, стал дипломированным психологом и устроился на работу в КГБ.

Однажды он мне включил кассету с записями моего чтения в детском садике. Там же были и мои стебные импровизации на темы революционных песен.

Однажды в Киевском доме ученых читал на протяжении четырех часов с одним перерывом целый небольшой роман. И большой зал дослушал роман до конца. В зале было человек триста, среди них несколько молодых мам. Я хорошо помню три или четыре коляски, стоявшие отдельно у двойных дверей выхода из зала.

В 1994 году я выиграл грант в Германии за повесть «Любимая песня космополита». Предстояло провести четыре месяца в немецком селе без знания немецкого языка. Там я и написал свой «компромиссный» роман «Приятель покойника». Он и доказал мне, что можно «писать через раз».

Роман еще не был опубликован, а киевский кинорежиссер Вячик Криштофович попросил меня написать по нему сценарий. Я написал, и мы с ним отправили сценарий в Париж на конкурс сценариев Министерства культуры Франции. И победили.

Французы дали нам один миллион франков на постановку, а в нагрузку – двух французских сопродюсеров, которые должны были проследить расход денег и качество работы. Фильм получился красивым и, посмею сказать, тонким.

Я попал в тройку лучших европейских киносценаристов 1997 года, а вскоре и в члены Европейской киноакадемии в Берлине. Кстати, «Географию одиночного выстрела» я заканчивал уже после этой истории с «Приятелем покойника».

– Какое значение имеет для вас политическая идеология, ведь многие из ваших романов производят впечатление антитоталитарных («Бикфордов мир», «Сады господина Мичурина»), антимилитаристских («Любимая песня космополита») или антишовинистических («Добрый ангел смерти»)?

– Я не считаю «Бикфордов мир» или «Сады господина Мичурина» антитоталитарными.

Это романы об эволюции утопического сознания советского человека. А вот «Добрый ангел смерти» – это действительно роман-ответ. Есть несколько романов, которые меня спровоцировали написать или конкретные люди своим поведением, или конкретные ситуации.

«Ангела» я писал, когда мне в очередной раз пытались доказать, что я никакого отношения ни к Украине, ни к украинской культуре не имею из-за того, что пишу по-русски. «Последняя любовь президента» – это тоже роман-ответ.

Я переувлекся украинской политикой, переобщался с политиками. Результатом – романом – остался доволен. Этот роман очень идеологизирован. Я раньше боялся идеологии в литературе. Теперь не боюсь. Хотя после такой книги необходимо написать три варианта «Тенистых аллей», чтобы очиститься от цинизма.

– В том же интервью с Д.Бавильским вы говорили: «Сам для себя я определял и определяю до сих пор, что «работаю» на контрольно-следовой полосе между реализмом и сюрреализмом, который является в действительности логическим продолжением нашего реализма». Не могли бы вы определить, в чем для вас смысл этих понятий?

– Реализм для меня – это наш быт, предметность жизни, узнаваемость, связь между компостером и закомпостированным билетиком.

Сюрреализм – это все, что происходит на фоне этого быта, но не является его частью. Любовь директора завода к фасовщице – это уже сюрреализм. Человеческие переживания на фоне нечеловеческих условий жизни. Все, что настроено на взаимное отторжение, но при этом склеено или, иначе, насильно соединено, – все это тоже сюрреализм или его результат.

– Некоторые ваши романы переведены на украинский язык. Пожалуйста, расскажите о ваших отношениях с литературными кругами Украины.

– Три романа, две повести и два десятка рассказов переведены на украинский. А также сборник сказок выпустили в переводе.

Украинским я владею свободно и часто бываю на Западной Украине, где к литературе отношение более заинтересованное, чем на юге Украины или в Крыму. Часто ездим вместе с украиноязычными коллегами. С моим поколением писателей и с теми, кто помоложе, отношения у меня очень хорошие.

Мы вместе придумываем и осуществляем много проектов по рекламе современной украинской литературы, помогаем открывать книжные магазины в маленьких городках и райцентрах.

Со старшим поколением бывших советских писателей отношения как-то не сложились. Я для них – торговец буквами, коммерческий писатель, которого издают на Западе из-за того, что «у него жена – англичанка». Хотя и здесь есть исключения. С Павлом Загребельным, Иваном Федоровичем Драчом и Борисом Олийныком у нас отличные отношения.